Десять десятилетий

Ефимов Борис Ефимович

«Четырехсторонность» управления Веной проявляется в самых разнообразных областях жизни города — политической, административной, продовольственной и прочей. Она вошла в быт населения. Театр-кабаре «Централь паласт». Публика сидит за столиками и на диванах, именуемых ложами. Благообразные кельнеры разносят жиденькое пиво в массивных бокалах, а к концу вечера появляются «коктейли» — кисленькая фруктовая болтушка со слабым запахом вина. Однако некоторые зрители из союзных армий явно навеселе. Программа открывается джазом, после чего на сцене появляется высокая брюнетка с большим белозубым ртом. Она приветствует публику «четырехсторонне» — на немецком, английском, французском и русском языках («Сдрастуйте, товаричи!») и бойко произносит вступительный конферанс, в основном на тему, что жители Вены получили возможность легко, просто и, главное, бесплатно путешествовать из страны в страну: достаточно пройти один квартал от «Централь паласт», чтобы из Франции попасть в США, а еще через две улицы — из США в Англию.

Потом

начинается программа. На подмостках чередуются певцы, жонглеры, фокусники, роликобежцы. Все это подается весело, непринужденно, в хорошем темпе. Зрительный зал настроен доброжелательно и благодушно, охотно аплодирует всем номерам. Но наибольший успех имеет исполнитель «интимных песен» — пожилой мужчина с седеющей шевелюрой. Сначала он под неумолкающий смех исполняет юмористические куплеты, пересыпанные непонятными для нас жаргонными венскими словечками, а под конец поет песню примерно такого содержания: «Мы проходим сейчас по нашей бедной Вене, видим ее разрушенные дома, изуродованные площади, улицы и переулки и говорим: “Милая наша Вена, что с тобой сделали?..”» «Но мы верим, — патетически повышает голос певец, — что Вена снова станет Веной, и для этого все мы должны работать не покладая рук!» Песня эта, видимо, затрагивает самое больное место. Зал гремит рукоплесканиями. Мы тоже усердно хлопаем. Многие поворачиваются в нашу сторону, чтобы посмотреть, как реагируют советские офицеры, и довольные, улыбаются, переглядываясь между собой. Вечер окончен. Зрители поднимаются со своих мест, но за одним из столиков сильно подвыпивший француз с компанией девиц не желает покидать зал. Перед ним немедленно вырастает «четырехсторонний» комендантский патруль: долговязый американский «эмпи» в лакированной белой каске, англичанин в огромном берете, француз в шикарном кепи и советский лейтенант в скромной фуражке. После некоторого сопротивления француз, ворча, удаляется со своими дамами.

Ясным холодным утром мы покидаем Вену — город, очарованию которого невозможно не поддаться, который и сейчас, пройдя через горнило уличных боев, сочетает в себе изящную красоту Парижа с солидной респектабельностью довоенного Берлина. Проезжаем основательно разрушенные окраины, разбомбленные дома, иссеченные пулеметами стены. Асфальтовое шоссе, красиво обсаженное на всем его протяжении могучими ветвистыми деревьями, испещрено наспех засыпанными воронками, на которых то и дело подскакивает наш «Адлер» — малолитражная машина, предоставленная в распоряжение корреспондентов «Красной звезды» майора М. Леснова и майора Б. Ефимова для дальнейшей их поездки. На «Адлере» я замечаю техническую новинку: рычаг переключения скоростей смонтирован на руле. Мое автолюбительское сердце встревожено. Надо как-нибудь попробовать, думаю я, но, памятуя поездку в Польшу на «виллисе», пока помалкиваю, рассчитывая, что соответствующий момент настанет в будущем. И, кстати сказать, я не ошибся. Дорога ведет через маленькие симпатичные городки с уютными каменными домиками под черепичными кровлями, часто ныряет под своды готических ворот со средневековыми башенками и гербами. Один из городков расцвечен красными флагами, в центре которых проступает более яркий, невыцветший след споротого круга со свастикой. По понтонному мосту через бурно текущие воды глинисто-желтого (совсем не «голубого») Дуная, мимо разрушенных и искореженных портовых построек, груд обгорелого железного лома и кирпичей мы въезжаем в Братиславу. Проезжая мимо вокзала, останавливаемся возле густой толпы людей и наблюдаем любопытную картину почти вавилонского «смешения языков». Вот группа югославских солдат идет из немецкого плена на родину. Тут же кучка возвращающихся домой румын в немецкой форме, но с национальными румынскими розетками на груди. Болгарин, наоборот, пробирается в Германию искать угнанную гитлеровцами жену. Пестрое, невообразимое сплетение человеческих судеб, толчея демобилизованных, командированных, отпускников, выздоравливающих, перемещенных лиц, столкнувшихся на этом отдаленном перекрестке Европы.

Нам достаточно было побыть в Братиславе несколько часов, чтобы убедиться, с каким трудом военные власти справляются с бесчинствами разнузданной солдатни, увы, нашей, советской. Двое патрульных ведут молодого солдата, беспечно покуривающего сигарету.

— За что это? — спрашивает Леснов.

— А он словачку убил, — следует ответ.

— За это расстреливать надо! — восклицает Леснов.

— Эх, товарищ майор. За то, что здесь творится, пришлось бы полгарнизона расстрелять.

Буквально через несколько шагов Леснову взбрело в голову остановить какого-то солдата и сделать ему замечание за неотдание чести. Тот посмотрел на него мутными глазами и, вынимая из-за пазухи финский нож, кивнул головой в сторону подворотни, возле которой мы остановились:

— Ах ты, хреновый майор, пойдем — я тебе отдам честь.

— Ради Бога, Михаил Григорьевич, не связывайтесь! — вступился я и потащил Леснова прочь.

…С особым интересом я жду свидания с Будапештом. В сгущающихся сумерках осеннего дня мы въезжаем в столицу Венгрии. По крутым, разбитым снарядами улицам высокого берега Буды спускаемся к мосту через Дунай и попадаем в широко раскинувшийся до самого горизонта Пешт. Немного понадобилось времени, чтобы убедиться,

что молва о величественной красоте Будапешта нисколько не преувеличена. Эта красота изумляет и сейчас, когда город тяжело изранен железом и сталью, обожжен огнем, искалечен войной. Лежат в руинах многие из красивейших зданий Будапешта, великолепные вокзалы зияют провалами огромных стеклянных крыш. Мрачным обугленным остовом поник огромный королевский дворец — ведь гитлеровцы дрались за Будапешт еще более свирепо и отчаяннно, чем за Вену. Но широкие проспекты Пешта не утеряли пышной красоты своего великолепного ансамбля. Одно из самых великолепных сооружений Будапешта — построенный Имре Штейндлем венгерский парламент, необъятная каменная громада, в которой готические мотивы переплетены с мавританскими, вставшая на дунайской набережной. Снаружи парламент поврежден, золоченый купол его залатан досками, но внутренние апартаменты остались в целости, сохранив все богатство вычурной отделки, лепки, раскраски, несметное количество цветной скульптуры.

Скорейшее возрождение одного из красивейших городов Европы — самое горячее и страстное желание венгров. Тысячи рук упорно и самоотверженно трудятся над этой нелегкой задачей, и медленно и непрестанно идет процесс выздоровления израненного города.

Один из виновников варварских разрушений, причиненных Будапешту, — Ференц Салаши, главарь венгерской партии «Скрещенные стрелы», назначенный Гитлером главой венгерского правительства.

…Мы с Шандором Экком, моим давнишним другом, венгерским художником и одновременно майором Красной армии, в кабинете начальника будапештской политической полиции Петера Габора. Обращает на себя внимание, что на одной из стен кабинета висит в черной траурной рамке большая фотография знаменитого будапештского Цепного моста, соединявшего Буду и Пешт. Нам рассказывали, что мост по приказанию Салаши был взорван внезапно, среди бела дня, хотя его заполняла густая толпа мирных жителей.

Идем во главе с Габором вниз, выходим во внутренний двор-колодец, потом в другой и двумя небольшими лестницами спускаемся в огромный подвал. В нос ударяет острый тюремный запах дезинфекции. Вдоль чисто выбеленного коридора тянется ряд аккуратно выкрашенных в коричневую краску дверей. Молодой парень в спортивной куртке и сапогах несет за нами доску с крючками, на которых висят ключи. Подходим к двери № 39, к которой приклеен листок бумаги с аккуратной надписью «Ференц Салаши». Отодвигается поперечный засов, отпирается замок, и перед нами Салаши. Камера крохотная, примерно 3–4 квадратных метра. Сводчатый потолок, чисто выбеленные стены. Почти вся площадь пола занята дощатым настилом, на котором лежат пальто и шляпа. Никаких признаков постели. Справа ящик-параша. Салаши стоит, вытянувшись во весь рост, и безжизненно смотрит на нас. Это мужчина выше среднего роста, черноволосый, смуглый. Несколько минут мы рассматриваем его и внутренность камеры.

Потом поочередно заходим в другие камеры. Одна пустует — ее обитатель, бывший премьер-министр Бардоши, сейчас на допросе. Это уже почти шкаф, всю крохотную площадь занимают дощатые нары. Между ними и дверью полоска пола, достаточная только для того, чтобы человек мог встать.

По предложению Габора поднимаемся в кабинет следователя, где идет допрос Бардоши. Это — красивый старик с лицом артиста, с длинными, гладко зачесанными назад седыми волосами. Он прямо на машинку диктует свои показания.

Снова проходим в кабинет Габора. Через несколько минут туда вводят Салаши. Теперь я могу рассмотреть его более подробно. У него большой выпуклый лоб, красивые выразительные глаза, волевое, немного актерское лицо. Одет в темный пиджак, зеленую спортивную рубашку, бриджи цвета хаки и крепкие венгерские ботинки с вынутыми из них шнурками.

Габор предъявляет фотографию взорванного моста пойманному преступнику. Ференц Салаши мрачно отворачивается от траурного снимка. Ему нечего сказать, нечем оправдаться. Без сомнения, он очень хорошо знает это комфортабельное помещение — здесь был в недавнем прошлом собственный его, Салаши, кабинет. Ведь мы находимся в здании бывшего центрального штаба его партии. Не за этим ли самым столом недолговечный фюрер Венгрии сочинял свои напыщенные приказы и воззвания. Я разглядываю Салаши с любопытством: не так давно, когда по воле Гитлера он вынырнул на поверхность политических событий, мне приходилось рисовать сию личность в карикатурах. Удостоверяюсь, что подлинный Салаши не имеет ничего общего со своим условным сатирическим изображением (что, кстати говоря, совершенно не важно для смысла и политического звучания карикатуры).

Многословно и туманно разглагольствует он о хунгаризме, фашизме, нацизме, но выкладывает свои идеологические воззрения настолько подробно и длинно, что допрос начинает походить на некую утомительную и скучную лекцию по политграмоте.

«Как странно, — думаю я. — Этот человек совсем недавно встречался с Гитлером, преданно смотрел ему в глаза, был счастлив, что фюрер оказывает ему доверие, вручая власть в Венгрии. А теперь сидит в своем бывшем кабинете и пытается оправдаться перед совершенно неведомыми ему людьми в советской военной форме. Интересно, за кого он нас принимает? За следователей? Разведчиков? Впрочем, сейчас ему не до того… Понимает ли он, что дни его сочтены? Или на что-то надеется? Боже, он все еще говорит… Дай-ка и я задам ему какой-нибудь вопрос».