Десять десятилетий
Шрифт:
Вежливо извинившись, я прерываю плавно текущую речь Салаши и задаю вопрос: когда он последний раз видел Гитлера.
Салаши недовольно останавливается, собирается с мыслями и переключается на новую тему. Так же подробно и многословно, с бесконечными отступлениями, которые наш переводчик, видимо, просто опускает, он рассказывает о своем приезде в ставку фюрера и встрече с Гитлером и Риббентропом. Не забывает даже сообщить меню обеда, который поразил его аскетической скромностью: овощной суп, консервированное оленье мясо с горохом и черный кофе с одним (!) бисквитом. Приходится снова прервать неутомимого оратора: я спрашиваю, как он сегодня, после поражения и самоубийства Гитлера, расценивает его стратегические
Мы уже полностью увяли, наш добровольный переводчик Шандор Экк совершенно взмок, а Салаши все говорит, говорит, говорит…
Но его неожиданно и резко обрывает Петер Габор:
— Вы многое тут рассказываете, Салаши, но забываете о главном. Вы — враг венгерского народа и будете строго наказаны за свои преступления.
Салаши мрачно умолкает, а потом, повысив голос, говорит:
— Я не враг венгерского народа, протестую против ваших угроз и требую присутствия адвоката.
Могли ли мы и Петер Габор в тот момент предполагать, что пройдет не так уж много времени и «врагом венгерского народа» будет объявлен сам Петер Габор. Это произойдет тогда, когда в Венгрии по образу и подобию московских политических процессов начнется безжалостная, беззаконная расправа над ни в чем неповинными людьми.
Мы выходим на улицу. Уже сгущаются сумерки, но еще отчетливо видны расклеенные на стенах домов многочисленные предвыборные плакаты. Больше всего внимание привлекает плакат, нарисованный в доходчивой реалистической манере и изображающий рабочего, выдирающего сорняки реакции и спекуляции. Это работа Шандора Экка, замечательного художника, эмигрировавшего из фашистской Венгрии в Советский Союз и долго работавшего там под именем Алекса Кейля. Мы частенько встречались с ним до войны в Москве, а сейчас неожиданно столкнулись в Будапеште, куда вчерашний политэмигрант пришел в рядах Красной армии.
Вечером мы присутствуем на торжественном вечере в огромном зале отеля «Геллерт» в честь приехавшего в Будапешт советского художника Александра Герасимова.
На вечере присутствует К. Е. Ворошилов, он является в Венгрии членом СКК (Союзной контрольной комиссии). Установленный Сталиным коммунистический режим Матьяша Ракоши еще впереди. Пока что венгерское правительство носит умеренно-демократический характер. Мы с Лесновым занимаем скромное место за одним из столиков, но через несколько минут Леснов мне говорит:
— На нас смотрит Ворошилов.
И тут же к нам подходит адъютант Ворошилова генерал Щербаков и приглашает нас к столу маршала. Тот, видимо, не забыл обедавшего в его вагоне «лейтенанта», потому что, взглянув на мои майорские погоны, сказал, улыбаясь:
— Вижу, вас можно поздравить с повышением по службе. — Потом, став более серьезным, спросил: — Вы прямо из Москвы? Вы, наверно, в курсе, что нам собираются прислать по театральной части для венгерской публики?
Я не имел об этом ни малейшего понятия, но, не желая ударить в грязь лицом, ответил наобум:
— Слышал, что Большой театр посылает к вам балет «Щелкунчик» и оперу «Евгений Онегин».
— О, это здорово! — обрадовался маршал.
Тут мой Леснов выпаливает, не мудрствуя лукаво:
— А вы очень помолодели, Климент Ефремович!
Я покосился на Леснова, шокированный таким примитивным комплиментом, но, к моему удивлению, маршал выслушал его с явным удовольствием и, взяв со стола бутылку, широко улыбаясь, сказал:
— Да, что вы? Очень приятно. Какой меры душа просит?
Из какой-то глупой
— Ого, — говорит Ворошилов. — Ну, раз душа просит…
Приходится выпить. Оживление за столом возрастает, и Александр Герасимов делает почин в рассказывании анекдотов, не совсем приличных, пользуясь отсутствием дам. Принимает в этом участие и маршал. Свой вклад в «фольклор» вносят и все остальные. Не отстаю и я.
…Язнал двух Ворошиловых. Один — широко известный полководец Гражданской войны, ближайший друг и соратник Сталина, «первый красный офицер», «любимый нарком», в честь которого именовались города, области, заводы, устанавливались почетные звания и даже назывались сорта пшеницы. Таким воспринимала Ворошилова вся страна. Но я, лично, встречался и с другим Ворошиловым — простым, доброжелательным, отзывчивым человеком.
Конечно, я знал, как и все, что Ворошилов подписывает вместе с другими членами Политбюро смертные приговоры ни в чем неповинным людям, что его подпись стоит под приказами о так называемой «чистке» командирских кадров Красной армии — иными словами о массовых расстрелах. Но я, повторяю, пишу о том Ворошилове, с каким я общался лично.
Климент Ефремович, скажем прямо, не хватал звезд с неба в смысле высокой культуры и образованности. Но пользовался репутацией наименее жестокого и наиболее человечного из всей сталинской команды.
Сталин вознес его на самые высокие партийные, государственные и военные посты. А перед этим настоял, чтобы занимавшему пост наркомвоенмора Михаилу Фрунзе, широко популярному в стране, волевому и имевшему свое собственное мнение деятелю, была, вопреки желанию самого Фрунзе, срочно сделана операция по удалению язвы желудка. Язвы не оказалось, но Фрунзе умер на операционном столе, и пост наркомвоенмора освободился для послушного и беспрекословного Ворошилова. Отныне в партийной иерархии Ворошилов встал на одно из первых мест после Молотова. Художник Александр Герасимов, который хорошо знал, кого, когда и как надо изображать, немедленно написал картину, получившую в репродукциях широкую известность в стране. Она называлась: «Сталин и Ворошилов в Кремле», а в народе ее прозвали: «Два вождя после дождя». Клименту Ефремовичу была создана в стране широкая реклама. Ни о Молотове, ни о Калинине, ни о Жданове песен не пели. А о Ворошилове слагали песни. Мое поколение распевало их во все горло: «…И с нами Ворошилов, первый красный офицер!», «…С нами Сталин родной, и железной рукой нас к победе ведет Ворошилов», «…По дорогам знакомым за любимым наркомом мы коней боевых поведем» и другие. Однако большие и серьезные военные события вскоре показали, что Ворошилов с ответственными стратегическими задачами не справляется и «железной рукой» отнюдь не обладает. Это выяснилось уже во время финской войны, плохо подготовленной, бездарно проведенной и стоившей многих десятков тысяч бессмысленно погибших солдат. Разгневанный Сталин снял Ворошилова с поста народного комиссара по военным делам. Ничем не смог проявить себя Климент Ефремович и во время Великой Отечественной, в частности, в осажденном Ленинграде. Сталин больше не поручал ему крупных военных операций и, по-видимому, сильно охладел к бывшему близкому другу.
Между прочим, как известно, в период довоенных репрессий Сталин проверял верность и преданность своих ближайших соратников характерным для него методом — были арестованы в разное время жены Молотова и Калинина, оба брата Кагановича… Соратники «даже не пикнули». Но, когда пришли и за Екатериной Давыдовной, женой Ворошилова, то он, как рассказывали, встал у дверей спальни с маузером в руках и предупредил, что будет стрелять. Растерявшиеся сотрудники органов сообщили об этом по инстанции, а оттуда доложили Сталину. Хозяин, предварительно раскурив, вероятно, трубку, сказал: