Десять кругов ада
Шрифт:
Надо было убивать время, а убивать вот так, весело, было куда приятней, чем думать о своей горькой доле.
Человек везде остается человеком, я не согласен с рассуждениями нашего уважаемого Ворона, что наш род тупиковый. Даже свыкаясь с ужасной долей, он, человек, неожиданно спасается смехом в самых плачевных, казалось бы, условиях. И это не истерика, а здоровый смех - его лекарь, и нет здесь ничего необычного. Ко всему человек привыкает - к войне, эпидемиям, голоду и холоду и смертям. Сжимается душа и разжимается, и остается в конце концов он человеком. Оттого,
Напомни сейчас этим людям, где они находятся, они бы разом прекратили свой смех. Но духовито тянуло с ближайших полей тяжелым весенним волглым воздухом, и не выстоишь спокойно, он будоражит сознание свежими переменами. Зима - это Зона, от нее устаешь, как от долгих лет срока... и хочется, хочется освобождения от снега, холода, решеток, долгой тьмы...
У въездных ворот шеренги умолкали, здесь хозяйничал и усердствовал Шакалов. Считал стриженые головы и после каждого ответа похлопывал дощечкой по жирной своей ляжке, точно подстегивал себя, да так и выплясывал на месте, как застоявшийся жеребец, сходство с ним прибавляли струйки пара, что вырывались после каждой команды из ноздрей лихого старшего прапорщика.
Проходила бригада, и он вскидывал перед собой доску, помечая количество прошедших зэков, и вновь отмахивал доской. Командовал так, словно принимал парад и любовался войсками. При случае отпускал в адрес кого-нибудь залихватское командирское словцо:
– Ну шо-о, Скворчик, пригорюнився?
Или:
– Шагай, засранец!
Причем все это - с веселой улыбкой деревенского дурачка, и потому на грозного валета редко кто обижался всерьез.
ЗОНА. ВОЛКОВ
Пришли и пятились задом к вахте "ЗИЛы" с железными камерами вместо кузовов. Вокруг площадки выстроились автоматчики, в полушубочках и валеночках, лихие ребята, только дернись кто, пришьют сразу... Овчарка Дина стояла одна, но она четверых стоит, на лету беглеца разрывает, и они это знают.
Пятерочками они подходят, залазят в машины. Готово, на месте.
Я подал команду - проверить форму одежды. И засуетились прапорщики и сам Шакалов. Солдаты поправили шапки, застегнулись, а то это воинство как оборванцы выглядело...
Вот, подходит очередь бригады Дикушина, и Шакалов ищет бригадира глазами. Кричит:
– Где бригадир?
Те будто не слышат, перед собой смотрят. А дурной Квазимода, стоящий чуть впереди колонны, вдруг отвечает:
– Я бригадир!
– Тихо, ты!
– рыкнул на него Шакалов.
– Бригадир где, спрашиваю?
А эта сволочь по-наглому опять встревает:
– Я!
– да уверенно так.
И тут вдруг вся шеренга на него стала показывать - он, он.
Смотрю, Шакалов скривился, будто касторки хлебнул, растерянно на меня оглянулся. Подошел я наконец, тоже ничего не пойму. Бунт?
– Чего базаришь?
– говорю Квазимоде.
– Язык без костей? В ПКТ опять захотел? Что за шуточки дурацкие?!
– Это я уже всей колонне говорю.
Он усмехнулся и примолк. Тут шеренга зашумела.
– Тихо! Почему без бригадира? Где Дикушин?
–
– выходит из строя Дикушин.
– Никаких шуток, гражданин капитан. Воронцов - бригадир со вчерашнего дня.
Ничего не понимаю.
– А ты тогда кто?
– спрашиваю.
– А меня переизбрали, - отвечает.
– Вчера. Его назначили.
Гляжу на Квазимоду, тот перед собой смотрит, обиделся, видать. Киваю понятно.
– Воронцову - остаться, - говорю.
– Остальным можно идти.
Стою, разглядываю его.
– Выслужился...
– сплевываю.
– Не забывает тебя твой Мамочка. Экспериментаторы, мля... Как бы боком он не вышел, ваш эксперимент...
– Общим собранием выбрали. Не ваша забота...
– Не моя, - подтверждаю.
– Моя забота другая в отношении тебя, обезьяна. Бригадир ты там будешь или царь обезьяний, я, как и обещал, сделаю тебе такую жизнь, что о любой свободе ты здесь забудешь. Понял?
Смотрит, желваки ходят.
– И похороню я тебя здесь, Иван Воронцов. И никто не узнает, где могилка твоя...
– Это я уже уходя пропел ему. Пусть не задается. Никто его не спасет, пусть это точно усвоит, ни Мамочка его любимый, ни власть, ни Бог.
Потому что Бога нет, а власть здесь - я.
ЗОНА. ВОРОНЦОВ
Ладно, посмотрим, кикимора в галифе. Все ерепенишься, а понимаешь - наша взяла, нет у тебя теперь служак, чтобы сопли вытирали.
Вся отрицаловка всегда хотела видеть меня бригадиром, верно?
Да. А что же теперь они за спиной хмыкают. Ястребов воняет, вижу, зубы скалит. Но ему же будет лучше оттого, что я на себя все хлопоты по деньгам, и его деньгам в том числе, возьму.
Значит, прав я.
И для них в первую очередь на это пошел, не для себя. Ну а то, что думали - не соглашусь надеть я повязку, так я и сам не думал, что так легко ее надену... Но - меняется человек, чего меня вчерашним метром мерить-то? Живой я.
Козлом я для кого стал? Хорошо, пусть только он мне это скажет. А я возражу. Бригадир - да, но не козел. И все, точка, дело сделано.
А Володька вчера, когда собрание уже заканчивалось, обернулся в дальний угол и громко сказал:
– Батя своих не сдаст. Главное - человеком быть, а кто в этом сомневается - глотку перегрызу.
И так это по-мужски, твердо у него получилось, у моего друганка непутевого, сиротинки, что прямо разлилась у меня по сердцу теплота. А в углу замолчали - испугались.
Ухожу я садиться в машину, а тут Шакалов привязался.
– Где ж тогда отличительный знак, бригадир?
– кричит.
Показываю ему рукав - вот она, планка красная бригадирская, что вам покоя не дает.
– А почему черная бирка?
– опять кричит. Смотрю, точно - нагрудный знак с моей фамилией пока черный.
– Не успели написать...
ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
А Шакалов уставился на этот красный кусок материи, как бык на мантию матадора, аж рот раскрыл. Волков же с трудом сдержал себя, чтобы не сорвать с Воронцова этот лоскут, что теперь окончательно их разделил со строптивым зэком...