Десять кругов ада
Шрифт:
Мерно качался фонарь за окном, спала камера, спал изолятор, спала Зона, и только неумолкавшая квакушка противно и до тошноты знакомо квакала свою нескончаемую песню - "ква-а-а, ква-а-а". Это значит, что сигнализация под грозным названием "Канонада-сирена" на запретке работает, что все нормально, что заключенные на местах... Квакушка эта была чувствительной дамой - пролетит птица, перекрыв радиолуч, сразу мерзкое якающее устройство издавало свой истошный крик - словно скребли тупым ножом по напряженному зэковскому нерву.
Так ежечасно
В ШИЗО звонок подбросил камеру в пять утра. Засобирались угрюмые с недосыпу штрафники, от которых тянуло чем-то тухлым, кисловато-прелым, привычно защелкнули в стены нары-"вертолеты". Кляча, тоже молча, собрал свою "малую авиацию", присел на холодный стул, вмонтированный в пол, и сразу вернулся в истому прерванного сна.
Блаженство это длилось недолго - открылась кормушка, и грязная рука просунула завтрак - каждому по двести граммов хлеба-чернухи и по кружке кипятка. Вот и все меню...
Поплыл день, как в мареве сна... Двоих сокамерников Клячи вывели на работу, что явилось толчком к его долгим возмущенным воплям ("а почему не меня?!"), кои стихли лишь после появления злого прапорщика и удара дубинки по тощим Клячиным ребрам.
Он заскучал, потирая ушибленное место и тихонько матеря злого прапора.
Теперь он упорно и настойчиво, много дней, будет выискивать, на ком бы выместить свою злобу...
Тут-то его грубо позвали:
– Ветрогон! Тебя к майору Медведеву! Быстро, не чесаться!
Он не чесался, он важно шел к майору, печальный и строгий, как гладиатор на последний бой.
ЗОНА. МЕДВЕДЕВ
С утра я побеседовал с тремя осужденными, и картина нарушений в моем злополучном отряде хоть чуть стала проясняться.
Сознался в драке еще вчера дерзкий, но уже потухший в изоляторе Бакланов; Кочетков и Цесаркаев отмолчались, - понятно, зачинщики. Последний, отзывавшийся на кличку Джигит, заинтересовал меня особо. Знал я таких лихих кавказцев, кто удары судьбы принимал стойко и даже с юмором. Этот не страшился самых жестоких наказаний, а значит, если возвысится в Зоне, обрастет преданными дружками, то натворит немало бед, много крови попортит. А возможно, здесь кроется и наркота. Тогда дела принимают более серьезный оборот...
Может, самому мне покурить анашу, чтобы понять, за что зэки могут убить друг друга, что за сила такая в этих обкурках?
Вот и Кляча. Что ж он такой злой-то? Скоро на волю, надо бы злость зэковскую тут оставить. Скоро с нормальными людьми будет общаться... Вон глазом как водит, грозный...
– Здрасьте, - буркнул не глядя и плюхнулся на стул, а сам готов прямо броситься - только тронь. Ничего, это мы тоже проходили...
– А что у тебя за фамилия такая, редкая?
– начал я издалека.
– Дятел - по-хохлячьи, - нехотя буркнул зэк.
– Что собираешься делать на свободе?
– спрашиваю после тягостного молчания.
– Ну,
– А без "ну"? Надолго на свободу, сам-то как думаешь?
– А хр... шут его знает...
– И тут cpaзy его как прорвало.
– Ты, начальник, зубы не заговаривай. Я не фраер! Стричь пришли - стригите, и дело с концом. Шерсти же в стране не хватает - нас, как баранов, корнаете. Стригите. И все, остального ничего не знаю. Ни кто парикмахера вашего бил... ни ваших цитатников слушать не хочу. Хватит, наслушался... за пять лет. Лишь бы выудить побольше из человека, а потом - бац!
– и в клетку птичку. Чего щеритесь?
Я улыбался, смешно за ним было наблюдать - сгорбленный, злой, взъерошенный. Кричит тоже как клоун...
– Чего ты кричишь? Сам во всем виноват, - отвечаю ему спокойно.
– Да?
– взвился он.
– А семерик по малолетке за какой-то паскудный ларек это нормально, да?
– И что?
– А то. Тогда все у меня и покатилось...
– A чем ты недоволен?
– Тут уже я злиться стал - тоже мне жертва.
– Грабил - гpaбил, бил людей - правильно посадили. Заслуженно.
– Заслуженно...
– язвительно передразнил Дробница.
– В этом-то вся ваша справедливость - семь лет за "чистосердечное признание", - опять комично передразнил судью, вынесшего ему когда-то приговор.
– Ну а во второй раз?
– даю ему излить слова: потом легче будет с ним говорить.
– Поумнее уже был, второй раз. Уж без явки с повинной, это оставьте для придурков, которые завтра у вас приторчат. Пять лет, как видите. А все ж на два года меньше, чем с повинной вашей...
Нет, не получится у нас разговора. Я всякий интерес к нему потерял. Пусть живет, как хочет...
– Понятно, значит, не веришь теперь никому? Ни признаниям чистосердечным, ничему...
– Да. Ничему не верю. Молодости не вернешь.
– Мать одна живет?
– перевожу на более теплое для него.
– Ну...
– А друзья?
– Чего друзья? Друзья... Был у меня один, вместе и спалились, я его отмазал, ушел он из зала суда...
– обреченно махнул рукой Дробница.
– А ведь выросли вместе, в одном дворе. Расколись я тогда на суду - все, сам Бог его бы не отмазал...
– Ну? Жалеешь, что ли?
– А...
– скривил рот.
– Вышел когда я на свободу, так он со мной и здороваться не захотел. Как же - инженер, он за то время институт окончил. А мне даже на завод устроиться не помог...
– Врал, значит, суду. Какая ж это явка с повинной?
– Да какая разница... взял на себя все паровозом. Спас эту шелупонь.
– Ну а теперь хоть он по-людски живет?
– А я - не по-человечьи?
– вскидывается.
– Копейка такому корешу цена. Хотя друганы есть на воле.
– Воры?
– А хоть бы и так!
– с вызовом роняет Кляча.
– Понятно...
ЗОНА. КЛЯЧА
Кивает, понятненько, мол. Понятливый. Знай, что у меня твои байки вот уже где сидят, дайте спокойно освободиться.