Десять кругов ада
Шрифт:
Искать меня эти черти взялись еще с вечера, - ну, правильно - хватились одного кишкоглота. Поставили Зону на уши, - а вот вам, выкусите! Смотрю, подъем шуранули в пять, надеялись, что прихиляю. Всех трижды по списку отчитали - нема Кукушки.
Собрались и кумекают... Следов побега-то нетути, все нормалек на запретке. Дотумкали наконец - затырился где-то. Ну-у, тут шмон завертели! Зырю за ними в дырку просверленную, балдею-у-у. Всю жисть они на меня через глазок пялили шары, а теперича я их свору выпасаю, как они там разгуливают, хмурятся. Вниз дырку делать не стал, что там на их
Рядышком шмонали, простукивали стеночки, но у кого ж у них колган так сработает, как мой. Хрен вам с редькой, так ни с чем и ушли.
Слышу, внизу базлают: "Как в воду канул..." Хорошо, когда в воду можно, а то тут с вами как бы в другое что-нибудь мне не кануть, в то, что внизу... Ладно, обожду...
Тут они даже солдат выгнали для поиска, это серьезно, но молю Бога пронеси. Дивлюсь, всех, кто не ушел на работу - больных, пенсионеров, банщиков там всяких да парикмахеров, - поперли в клуб. Долго их томили - вызнавали все о Кукушке... Ну, я ж никому не открылся, даже друганку-старперу Альбатросу, он в больничке гостит. Для него этот мой финт тоже неожиданность...
Сами же лоханулись, начальнички... с оформлением документов затянули, а я в это время сюда нырнул, в свой схорон. Растерялись: в побег объявлять меня нельзя, я уже сутки как свободен. Только вот в Зоне пока нахожусь. Головокрутка тупорылым. Пусть помаракуют извилинами, а то заплыли жиром от нашей каши, из которой повар нам положенное сальце им перекладывает, а мы резиновую перловку жуем...
Без особого разрешения после житухи у хозяина запрещено в Зоне кантоваться, это я просек. А раз не дают ксиву на пайку, решил - остаюсь и сам себе это право выписываю лежачей забастовкой. Ку-ку, советска власть!
ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
Утром, после обхода врача ("скоро, скоро уже, жених"), Володька вместе со всеми споро заковылял, перебирая костылями, на прогулку. На белесой небесной лазури ликовало солнце, щебетали воробьи, и тихо, медленно умиротворялась после ночной тяжкой думы Володькина душа. Опахнуло терпким запахом сырой травы и дымком костра. Присел он у кустов малины, загляделся на березу, что ночью казалась тоскливой, а теперь - прямо молодая цветистая невеста, хорохорилась на солнце, дышала его лучами, тихонько шелестя блекнущей листвой. Прилетел на колени Володьки опавший ее листок, первая осенняя бабочка...
Невдалеке стучали в беседке доминошники, там же подставлял лицо черному солнышку щурящийся Клестов. Одеты все были в многоцветные линялые пижамы, и забредшему сюда чужаку подумалось бы - обычная вольная больница.
Альбатрос, стоя у куста малины, медленно ощупывал ветви, осторожно, чтобы не уколоться, собирал спелые малинки. Наткнувшись пальцами на ягоду, нежно отрывал ее и клал в рот, не спеша наслаждаясь ароматом и кисло-сладким привкусом. К нему неожиданно подошли вынырнувшие из-за угла больнички замполит и незнакомый майор, и Володька краем уха уловил фразу о доме престарелых. Затем они о чем-то поговорили с Клестовым, тот махнул рукой и побрел вслед за ними. Когда же Лебедушкин перевел взгляд в сторону второго слепого... удивлению его не было границ: еще минуту назад сонный Иван Иванович с раскрасневшимся
Володька приковылял поближе к нему. Клестов, уколов палец, сосал его, а из мертвых закрытых глаз текли живые слезы. Он растирал их ладонью по небритым щекам. Не решаясь подойти ближе, Лебедушкин постоял невдалеке, собрал несколько ягод, а затем, осторожно ступая, приблизился. Клестов поднял залитое слезами лицо.
– На... ягоду, - Володька сунул в кулак слепому малину, - успокойся. Не отпустили, да?
Клестов кивнул, зашвыркал носом, выпрямился, бледный, строгий и печальный. Поднял веки пальцами, словно пытаясь увидеть солнце, и Лебедушкин испугался пустых мертвых глаз, похожих на переспелую вишню.
– Может, попозже отпустят?
– кашлянул неловко Володька, ощущая свою дикую беспомощность в этот момент, разом всем своим здоровым и сильным организмом он стал будто резиновым, и руки не слушались.
– Мало сижу, говорят, через пару лет только...
– Да успокойся ты, два года пролетят - не заметишь... Это ж не двадцать пять...
А сам вдруг подумал: а мне-то еще пятерку отсиживать. Горько стало, нестерпимо, махнул рукой:
– Ладно... Не реви, не поможет, Клест...
– Тот уже не слышал его, смотрел куда-то в стену, будто что-то решил плохое для себя...
С тяжким ощущением оставил его, а в палате первым делом напоролся на счастливое лицо Ивана Ивановича. Тот по походке признал Лебедушкина, подбежал, сияющий.
– Отпускают, сынок, - взял его за руку.
– Освобождение дали, сактировали в дом престарелых. А оттуда уж я вырвусь, деньги есть... не дадут сопровождающего - сам в Одессу дерну, в больницу. Володька...
– он не мог сдержать слез, - через неделю воля!
Володька дал старику облобызать себя, хотя не терпел и не привык к телячьим нежностям.
Хоть у кого-то радость в этом поганом мире...
ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
Пришли они к Володьке уже впотьмах - темнело теперь рано, скорая на хмурь северная осень брала свое - вечера становились бессолнечными, быстрыми, холодными. Прозрачный, ясный воздух не грел, но бодрил - а хотелось теплоты и покоя...
Пришел Батя с Васькой, тихо сидевшим за пазухой. Посматривал тот на окружающий мир с нескрываемой грустью - все переживал случившуюся с ним беду. Характер его резко изменился, и не было уже того ершистого ворона, остался ветеран-инвалид.
БОЛЬНИЦА. ВОРОНЦОВ
Принесли мы Сынке пряников да курева из ларька. Удивился Сынка - что да откуда?
– отоварка ведь прошла уже. Одолжил, говорю, в соседнем бараке. Смотрю, противится он, не берет харчи. Разозлился.
– Не твоя, - говорю, - забота, я тебе не мать - понукать меня...
Он притих, есть стал. Я главное сказал:
– Попрощайся с Васькой, отдаю его...
– вытащил наконец я страдальца, Володька увидел лапу эту его железную, аж кусок у него изо рта выпал.