Десять кругов ада
Шрифт:
ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
– Ты о чем?
– вскинулся сосед по камере, вечно спящий Соловьев - здоровый бугай, впервые пришедший в Зону, но будто вечно здесь сидевший - бывают и такие.
– О жизни, о чем...
– мрачно сплюнул на пол Кроха.
– То взлет, то, падла, падение... Вот как все устроено.
– Таков закон ее...
– зевнул Соловьев, здесь Соловей.
– Чей... закон?
– скривился Крохалев.
– Жизни, чей. Не ты ж законы определяешь.
– А кто?
– спросил сам себя мрачный арестант.
– Не знаю...
– охотно протянул Соловьев, он любил
– Жизнь - копейка, судьба - индейка.
– Точно, копейка, - согласился Кроха, открыл рот и замер так, словно его осенило умной мыслью.
– Ничего, - сказал после паузы.
– Срок перезимуем, а выйдем и с судьбой сквитаемся.
Соловьев пожал плечами, сомневаясь.
– Не дураки теперь, - убеждал себя Кроха.
– Кроликов буду разводить. И пчел. Доходное дело. А еще - дураком надо заделаться, шизоидом. Пенсия у них есть, никто не трогает, что хочешь, то и вороти.
– Дураком...
– покачал головой Соловьев.
– Смеяться будут...
Кроха смерил его презрительным взглядом.
– Вот как раз дурак тот, кто не шизофреник и здесь парится. Вот я такой шизоид и есть.
Соловьев не стал опровергать диагноз коллеги по камере, предпочел промолчать.
– А ты знаешь, как признанным дураком сделаться?
Большой Соловьев, не желавший становиться признанным дураком, осторожно пожал плечами.
– Сначала надо взять книгу, - устраиваясь поудобнее, начал тоном маститого лектора Кроха.
– Выбрать для себя подходящий диагноз, чтоб поближе к характеру своему. Потом надо домашних, родню предупредить, чтобы не трепались никому, что ты того... сдвинулся, - показал он пальцем у виска.
– Сколько людей из-за языков длинных прокалывалось...
– нравоучительно поднял он палец.
– Вот. Ну, потом куда-то поехать надо, в министерство какое-нибудь, - здесь уже стал заливать, но простодушный Соловьев не замечал, - или в Москву, или у себя дома, в горком какой-нибудь прохилять.
– Не пустят, - осторожно вставил Соловей.
– Ну, я и говорю - пройти, а не войти, - разъяснял Кроха глупому.
– Там надо раздеться догола...
– Где, в райкоме?
– Ну а где ж?!
– потерял терпение врун.
– Да как в райкоме-то?
– тоже потеряв терпение, повысил голос Соловьев. Че ты буровишь?
– Ну, в туалете... да какая разница. Кто хочет раздеться, тот сделает, рассерчал защитник признанных дураков.
– Или можно выпустить поросенка или курицу там.
– Ну?
– Болт гну. И вертеть беса... Мети пургу, кидайся на детей кухарок...
– На каких еще кухарок?
– Вот дундук! Еще дедушка Ленин сказал, что Россией будут править дети кухарок. Вот они по его завету прямо от помойных ведер сиганули и крепко засели в райкомах, обкомах и самом ЦК... Варят там башли себе, а мы помои хлебаем... Усек, тундра?
– Ага-а...
– И то, заберут, отвезут, а ты там - в ментовке, а потом в больнице марку держи - шизик!
Соловьев шумно вздохнул.
– Все, если поверят, гуляй смело, занимайся кроликами, воруй, да что хошь делай. Справка!
– показал он насупленному Соловьеву воображаемую бумажку.
– И - неподсуден. Дурак!
– торжествующе
– Полгода отдохнул в дурдоме - и домой.
– На словах-то хорошо все получается, - протянул заинтересованный Соловей.
– А то как не признают?
– Это все зависит от желания, - отвернувшись, философски изрек Кроха. За дверью послышалось мерзкое дребезжание коляски, развозящей ужин.
– Че сегодня хрумкать?
– нервно вскочив, крикнул Кроха в дверь.
– Че... суп харчо, - мрачно ответили оттуда.
– Хлеба краюха, че-о..
– Пролетный день, ты забыл, что ли?
– вздохнул большой Соловьев - он тут не наедался, потому и лежал, экономил энергию.
– Детей кухарок бы на такую диету...
– Точно, да ты с понятием, мужик, - похвалил Кроха, - посидят еще и они, время придет... в сучьем бараке.
Рацион в изоляторе чередовался: один день - хлеб и вода, на второй - утром каша, в обед суп, на ужин вновь каша, и снова - вода да хлеб...
– Если мента нет, хоть кусок хлеба урвем...
– тихо сказал Кроха, подмигивая Соловьеву.
– Кусок...
– передразнил тот, - вот закурить бы, Кроха... Дядя Степа раньше был, тот давал. Теперь на пенсию ушел. Теперь, с Мамочкой, хрен что получишь...
– А за что Мамочкой-то его прозвали?
– Да заколебал воспитанием хуже родной матери...
ЗОНА. СОЛОВЬЕВ
Сказано смешно: хуже матери... Вот, бля, тюрьма!
ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
Медведев зэков жалел, но за провинности справедливо держал в страхе, не прощал ничего. Одним из первых его репрессивных шагов в новой должности был запрет на курение в штрафном изоляторе. Ну, нет наказания мучительнее, а именно здесь Василий Иванович преуспел - мол, для здоровья курево вредно...
При встрече с каждым он ровным голосом допытывался, почему имярек не побрит, не подстрижен, почему не работает, почему ботинки не чищены? И так далее, и тому подобное, вплоть до того, какую полезную книгу сейчас читаешь? И главное - почему домой не пишешь? Это - на самую больную зэковскую мозоль. Пишут-то все, но и на любого в какой-то момент нападает такая хандра, что не хочется не только писать, глаза неохота на этот мир открывать... какие тут письма. Да и о чем? Деревенские ребята спрашивают в письмах об одном и том же, матери и сестры аккуратно отвечают - женился, картошку убрали, обокрали, в армию ушел, вернулся, утонул. В конце концов, чья-то чужая жизнь становится главной, потому что своей нет, она замерла. И завидки берут, и не хочется знать, что за придурковатого соседа вышла твоя первая любовь, тебя не дождавшаяся. А у тебя еще три года... Обидно и горько...
Об этом знал Василий Иванович, но еще больше знал, что отсутствие писем для зэка - прямой путь к одиночеству, за которым может последовать любой неожиданный проступок.
ЗОНА. ИЗОЛЯТОР. КРОХАЛЕВ
– Ништяк, Соловей-разбойник, - покровительственно заметил Кроха. Поживешь здесь с мое, перестанешь хныкать. Я за свой срок сто шестьдесят суток в этом долбаном изоляторе отбухал. А сколько еще здесь сидеть!
– ударил он ненавистную стену.
– Мама ты моя...
– вздохнул сокрушенно, мотая безутешно головой.