Десять лет на острие бритвы
Шрифт:
Это и был протокол допроса. Ну, подумал, начинается история сначала. Майор посмотрел пристально на меня и задал вопрос: «Вы писали что-нибудь в Верховный Совет?» Писал, ответил я. «Тогда вот что: мне необходимы ваши показания по затронутым вопросам в вашем письме, оформить в виде протокола допроса. Факты будете говорить только касающиеся лагерей. Тюрем и следствия не надо, т. к. те работники получили соответствующее наказание, поэтому на них останавливаться незачем. Рассказывайте все по порядку, как было изложено в вашем письме». Каждую страницу я должен был подписывать; протокол получился в несколько страниц. Я был удивлен его спокойному вежливому тону, просто не верилось. Значит, дошла моя рисковая писанина и, очевидно, никаких печальных последствий для меня не принесла.
Когда
Дней через семь меня вызвал нарядчик и объявил, что завтра я выхожу прямо на дробилку в качестве помощника механика карьеры. Я был ошеломлен. Вот это здорово! Неужели тут руки приложил майор? Главный механик — вольнонаемный, симпатичный дядька лет 38–40. Я в несколько дней освоился со своей работой, которая заключалась в наблюдении за работой дробилок и сортировок, техникой безопасности. Бурильные станки находились наверху забоя и не входили в зону оцепления. В подчинение входили рабочие на дробилке, мотористы, слесари по ремонту оборудования и тачек.
Главный механик вскоре дал понять, что не против того, чтобы получить новую телогрейку за определенную мзду. Махорка очень высоко ценилась в лагере. За телогрейку обещал десять печек махорки. Я же знал, что зеки их продают за пять пачек. Такое предложение, если об этом кому-то из них сказать, вызвало бы немедленное согласие на такую сделку.
Лагерь, в котором я оказался представлял из себя часть досчатых бараков, а часть — больших палаток. В одной из таких палаток поместился я. Соседом по нарам (верхним) оказался инженер-электрик, сын какого-то бывшего большого чиновника в Варшаве, который, как ни странно, довольно спокойно относился к тому, что с ним случилось и вот он попросил меня совершить такой товарообмен. Я надел полученную им новую телогрейку, а сверху мою старенькую и в карьере отдал механику. Через день получил десять пачек махорки, которые и отдал «губернатору». Он в свою очередь, за 5 пачек приобрел опять себе новую. Вообще в это время лагерь напоминал собой какой-то торговый центр. Все менялось, все продавалось. Особенно это относилось к вновь прибывающим, которым доброжелатели с самого начала рекомендовали менять все хорошее, что у них есть, т. к. урки все равно отберут. Было несколько не по себе от того, что и я оказался участником этого антиморального товарообмена.
Я в куреве особенно не нуждался, потому что меня им снабжали урки, да-да, урки! Парадокс, но так. Дело в том, что кто-то из них слышал о том, что я хороший рассказчик. И вот как-то передо мной появился красивый молодой парень — кровь с молоком и говорит: «Наши говорят, что ты знаешь много интересных историй, рассказов, так вот, мы просим, чтобы ты чего-нибудь, какую-нибудь байку нам рассказал. Отблагодарим куревом». А я как раз в то время страдал без него, менял свой паек хлеба на 1/4, в лучшем случае на 1/2 пачки махорки. Согласился.
Их группа располагалась на верхних нарах наискосок от меня метров 5–6. Они — человек 7–8 — вечно дулись в карты, причем я однажды видел, как один из них проиграл все, что было на нем и остался в одних кальсонах, а затем проиграл палец на левой руке и на следующий день в этой компании появился без него. Так вот, главарь этой шайки, грабившей всех вновь прибывающих в лагерь, дал распоряжение не трогать меня и снабжал куревом. Правда, мне это иногда доставляло неприятные часы, днем клонило неимоверно ко сну, т. к. приходилось вести рассказы до глубокой ночи, уж больно искренне они настаивали на продолжение того или иного произведения, таких авторов, как Дюма, Жорж Санд, Лавреньева и др. писателей.
Они в эти часы становились просто детьми и никогда нельзя было бы подумать, что это отъявленные ворюги, грабители, которым ничего не стоит убить человека.
Имена их тоже были дикими: Гошка-вошь, главарь-Бакланов — «старик»,
Начальство лагеря почему-то со всеми этими воровскими порядками мирилось. От моей цыгейковой шубки к этому времени осталось только в разных местах вытертая снаружи шерсть, а от внутренней — ничего не осталось, и она мне служила подстилкой на соломе — матрасов не было. Вши заедали, но бить их не представлялось возможным, т. к. в палатке было не больше 3–4 градусов тепла и спали в одежде, не раздеваясь.
Ноябрьские праздники 41 года встречали в таких условиях, но известие о том, что на Красной площади состоялся парад, приподняло душевное состояние. Тяжело было думать о жене и сыне. Как им достается там, в осажденном Ленинграде. Известий никаких.
В лагерь поступила новая партия заключенных с эшелона, попавшего под бомбежку. Оставшиеся в живых рассказывали, что когда началась бомбежка, эшелон стоял на станции. Вся охрана убежала кто куда, а заключенные остались в закрытых снаружи вагонах. Три вагона с людьми были разбиты вдребезги. Сколько там погибло, не знали, а остаток пригнали сюда.
В общем праздник был не праздником. Нехорошие дела на фронте, наверное не только от того, что нападение было неожиданным, а потому, что много, слишком много испытанных командиров оказалось или мертвыми, или сидящими за решеткой. Было обидно. Говорили, пели «непобедимую», нет более сильной армии, чем наша, будем бить врага на его территории, а вышло так, что все на нашей территории да еще отступаем, да отступаем. Но все же был твердо уверен, что Германия не сумеет одолеть нас, слишком не по зубам, что наступит все же момент, даже если немцы и дойдут до Урала, все равно им будет конец, они побегут, как крыса с тонущего корабля, а пока плохо. Вот такие мысли роились у меня в голове.
В общем тяжело досталась мне 24 годовщина нашего Великого праздника, а еще тяжелей другим, кто на фронте, кто в осажденном Ленинграде. Работа помощником механика карьеры продолжалась.
Наступил декабрь 1941 г. В какой-то день бригаду не вывели на работу. Причина неизвестна. Днем вызвали пофамильно, построили тут же в палатке, предложили собрать вещи и выйти к вахте. Значит или в другой лагерь, или в этап. Когда я с бригадой подошел к вахте, там уже собралась большая колонна человек двести, не меньше. За вахтой стояли грузовые машины. Обычная процедура, Ф.И.О., год рождения, статья, срок. «Выходи!» Погрузка в машину и отправление. Опять теплушка.
Не помню сейчас сколько мы ехали до места назначения. Питались больше мороженной картошкой и хлебом, да кипятком, который нам в ведрах приносили заключенные бытовики, обслуживающие эшелон. Очевидно начальство предполагало обойтись без кухни ввиду недалекого пути, как оказалось до Челябинска.
Челябинск
Короче говоря, я оказался в Челябинске в лагере прямо через большой овраг — напротив бывшего аэродрома (районе Бакала). Где еще в 33–34 годах самолет «Сталь-3», принадлежавшего Магнитострою делал посадку, летая в Москву или Свердловск. Это место было хорошо видно, т. к. лагерь не имел забора, а был огражден просто колючей проволокой. Вспомнил один из таких полетов, когда мне пришлось держать карту в руках и информировать пилота о правильности курса, по вновь прокладываемой трассе от Магнитки до Челябинска, а в Челябинске на этом аэродроме в маленькой деревянной избушке с матерчатым флюгером на штоке, рассматривали карту, а потом летели дальше на Свердловск. Самолет возвращался обратно в Магнитку, а я летел до Москвы на самолете марки К-5.