Десять меченосцев
Шрифт:
– Гон! Гон! – кричала Осуги в ухо старика, обливаясь слезами. Акэми ожила, потому что была молода, но дядюшка Гон… Он был не столько стар, но выпил изрядно. Его дыхание замерло навсегда, и как бы ни билась в крике Осуги, ему уже никогда не открыть глаза.
– Старик умер, – сказали рыбаки, отступив от тела. Осуги, сдержав рыдания, набросилась на них, как на врагов.
– Что болтаете? Девушку можно спасти, а его нельзя?
Осуги готова была броситься на рыбаков с кулаками. Она растолкала мужчин, крича:
– Сама
Старуха взялась за Гона, пробуя все известные ей способы. Ее решимость растрогала некоторых до слез, кое-кто стал ей помогать. Осуги, однако, не намеревалась оценить их бескорыстие. Она командовала помощниками, кричала, что они нажимают не там и не так, что от них нет толку, приказывала то разжечь костер, то сбегать за лекарством. Ее поведение было отвратительным. Его не потерпели бы друзья или родственники, не говоря о посторонних людях. Возмутились даже самые терпеливые.
– Кто она, эта старая карга? – ворчал один.
– Не соображает, кто мертвец, а кто сознание потерял. Пусть оживляет покойника, коли умеет!
Скоро Осуги осталась одна с телом дядюшки Гона. Сгущалась темнота, над морем повис туман, и лишь на горизонте светилась оранжевая полоска – след уходящего дня. Разложив костер, Осуги села, прижав к себе мертвого Гона.
– Гон! Гон! – стонала Осуги.
Море почернело. Осуги старалась согреть хладное тело. Она надеялась, что дядюшка Гон вот-вот откроет глаза и заговорит. Она разжевывала пилюли из коробочки для лекарств, которую носила в оби, и запихивала их в рот Гона. Она обняла его, покачивая, как дитя.
– Открой глаза, Гон! – причитала Осуги. – Отзовись! Ты не должен бросать меня! Мы ведь не убили Мусаси и не наказали развратную Оцу.
Акэми забылась неспокойным сном. Она что-то бормотала в забытьи, когда Сэйдзюро поправлял подушку под ее пылавшей жаром головой. Он сидел рядом, лицо его было бледнее, чем у Акэми. Он страдал, видя мучения, причиненные по его вине. Влекомый животной похотью, он взял девушку силой. Сейчас он смущенно сидел рядом с Акэми, пробуя ее пульс, прислушиваясь к ее дыханию, молясь о том, чтобы жизнь вернулась к ней. В один день он побывал и грубым животным, и полным сострадания человеком. Сэйдзюро, человеку крайностей, такое состояние казалось естественным. Он сидел, устремив печальный взор на Акэми. Горькие складки залегли вокруг его рта.
– Успокойся, Акэми, – шептал он. – Не я один, большинство мужчин такие… Скоро сама поймешь. Тебя, конечно, потрясла необузданность моей любви.
Трудно сказать, искренне он обращался к девушке или успокаивал собственную совесть, но Сэйдзюро повторял эти слова вновь и вновь. Комнату залил мрак. Сёдзи приглушали шум ветра и волн. Акэми шевельнулась, белая рука выскользнула из-под одеяла.
– К-какое сегодня число? – пробормотала она.
– Что? – спросил Сэйдзюро, поправляя одеяло.
– Сколько дней… осталось…
– Всего семь. За это время ты поправишься, и мы вернемся в Киото.
Сэйдзюро склонился к Акэми, но она оттолкнула его.
– Уйди! Ты мне противен!
Сэйдзюро выпрямился.
– Скотина! Животное! – повторяла в полубреду Акэми. Сэйдзюро молчал.
– Зверь. Не хочу тебя видеть!
– Прости меня, Акэми!
– Уходи! Не хочу слышать тебя!
Акэми вытянула белевшую в темноте руку, будто защищаясь от Сэйдзюро. Он молча сглотнул подкативший к горлу комок.
– Какое… какое число? – прошептала Акэми. Сэйдзюро не ответил.
– Новый год не наступил? С первого по седьмое число, каждый день… он будет на мосту… Мусаси велел передать… что каждый день на мосту на улице Годзё. Новый год еще не скоро… Я должна вернуться в Киото… Я пойду к мосту и увижу его.
– Мусаси? – изумленно пробормотал Сэйдзюро. Акэми впала в забытье.
– Мусаси? Миямото Мусаси?
Сэйдзюро припал к ее лицу, но губы Акэми не шевелились. Синие веки сомкнулись. Казалось, Акэми погрузилась в глубокий сон.
Ветер швырял сухие иголки сосны в сёдзи. Послышалось лошадиное ржание. За перегородкой засветился огонь, и служанка произнесла:
– Молодой учитель, вы здесь?
Сэйдзюро стремительно вышел в соседнюю комнату, тщательно задвинув за собой фусума.
– Я здесь. В чем дело?
– Уэда Рёхэй, – последовал ответ.
Рёхэй в дорожном костюме, покрытый пылью, вошел в комнату. Здороваясь, Сэйдзюро гадал, что привело Рёхэя сюда. Он, как и Тодзи, был старшим учеником и должен был присматривать за домом. Он не приехал бы без веской причины.
– Почему ты здесь? Дома что-то случилось? – спросил Сэйдзюро.
– Да, тебе придется немедленно вернуться.
– Что стряслось?
Рёхэй вытаскивал что-то из-за пазухи. Раздался голос Акэми:
– Ненавижу! Животное! Уходи!
Голос ее дрожал от страха. Она говорила внятно, словно ей кто-то угрожал наяву.
– Кто там? – удивленно произнес Рёхэй.
– Что? Акэми. Заболела, у нее жар. Бредит постоянно.
– Акэми?
– Не обращай внимания. С чем ты приехал?
Рёхэй извлек письмо из-под нижнего пояса и протянул его учителю.
– Вот, – коротко сказал он, пододвигая Сэйдзюро лампу, оставленную служанкой.
– От Миямото Мусаси. Гм…
– Да, – многозначительно ответил Рёхэй.
– Вы прочитали?
– Да. Решили, что оно может оказаться важным, поэтому распечатали.
Сэйдзюро, почему-то не читая, спросил:
– Что в нем?
По негласному уговору все в доме Ёсиоки не упоминали Мусаси, хотя мысль о нем исподволь точила Сэйдзюро. Он уговорил себя, что грозный ронин больше не появится. Неожиданное письмо, сразу после того, как Акэми произносила имя Мусаси, повергло Сэйдзюро в ужас, от которого по спине забегали мурашки.