Десятые
Шрифт:
– Живые? Слава богу!
– Оля, они… – Зоя Сергеевна не знала, кто эти «они», но ведь кто-то сделал это. – Они елку срубили.
– Елку?.. Ой, значит, вашу на площади ставят.
– Что? – К Зое Сергеевне стала возвращаться жизнь.
– Да на площади елку ставят. Я шла, еще думаю, откуда такая… Вы не волнуйтесь, теть Зой, не волнуйтесь только.
Ольге было уже под пятьдесят, но Зою Сергеевну она называла так по привычке – тетей. А Зоя Сергеевна в последние годы старалась воспринимать ее только как соцработника – вообще хотела забыть прошлое, чтоб не мучить больную, старую, но такую живучую
– Оля, послушай, – стала просить, – ты меня доведи туда. Пожалуйста.
– Сейчас? Давайте дом протопим, чаю выпьете. Вы ведь замерзли совсем.
– Пойдем, Оля… пойдем…
Зоя Сергеевна не знала, зачем надо идти в центр села, смотреть на срубленную елку. Чтобы еще сильнее расстроиться? Кому-то в глаза посмотреть?.. Но идти было необходимо. Как на прощание с дорогим покойником.
Ночью выпал свежий снег, и опилок в палисаднике, бороздок от проволоченных веток видно не стало. Будто и не росло здесь ничего сорок лет.
Сорок, а вернее, лет сорок пять назад Зоя Сергеевна привезла из Костромы маленькую елочку. На память. Решили тогда с однокурсницами накопать елочек и развезти по всему Союзу, по тем уголкам, куда их разбросало.
Посадили вместе с мужем и сыновьями. Старшему было тогда девять, младшему шесть… Поливать деревце было их обязанностью, чуть ли не главным делом всего детства. Без полива в их климате елка могла погибнуть за две недели.
Не погибла – вымахала высокой, пушистой. Давно нет старшего сына, нет мужа, четыре года назад умер младший, и елка осталась ее единственным близким существом. Где-то есть внучата, но где они…
И опираясь на руку Ольги, как ей казалось, шагая, а на самом деле с трудом, медленно переставляя ноги, Зоя Сергеевна видела перед глазами одну и ту же картину, четкую, словно это было сейчас, наяву: они вчетвером на тихом летнем закате вкапывают в землю крошечный колючий комок. И муж учит сыновей: «Высоко ствол нельзя засыпать, а то погибнет. Вот, видите эту полоску, до нее надо. И поливать, поливать не забывайте. Елочки воду очень любят».
Муж постепенно старел, сыновья взрослели, елка росла. И вот пережила всех, кроме нее… Не раз Зоя Сергеевна задумывалась, что вот она умрет, избу, ветхую, с рассыпающимися завалинками и трухлявыми углами сруба, растащат на дрова, ее место зарастет крапивой, а елка будет расти еще долго-долго. Кому она нужна, кому мешает… Только радует взгляд вечной зеленью.
– Передохнете, теть Зой? – спросила Ольга. – Совсем тяжело дышите.
– Ничего… дойду…
Дошла. Увидела на площади, где клуб, сельсовет, заброшенный нынче кирпичный универмаг, свою елку. Ее как раз наряжали двое парней. Один стоял на стремянке, другой подавал ему большие золотистые шары.
– Вам кто… Вам кто разрешил пилить! – крикнула Зоя Сергеевна.
Обернулись. Узнала – местные, она их учила, и муж учил. Она в первых классах, он потом – физике… Сейчас не помнила, как их зовут.
– Кто разрешил? – повторила, чувствуя, как ее заливает раскаленный гнев, топя собой горе. – Воры!
– Чего – воры, – обиженно ответил один, со стремянки, и шар на шнуре в его руках закачался. – Нам Дмитрий Палыч сказал. Срочно, сказал.
– Кто это – Дмитрий Палыч? – Зоя
– Ну как – глава. Глава администрации. Дима Черногривов.
– Дима…
Ей представился Черногривов. Не таким, какой стал сейчас, а каким был в школе. Хорошо учился, хорошо себя вел, был правильным и дисциплинированным… Окончил одиннадцать классов и поступил в институт. Потом где-то работал. Вернулся сюда лет пять назад – был назначен главой их села… муниципального образования, как сейчас говорят.
Встречала его Зоя Сергеевна считаные разы – на улицу выходила редко, – но каждый раз он вежливо с ней здоровался. Как-то спросил про самочувствие, нужна ли какая помощь.
– Дима… Дима не мог… И не надо врать мне тут.
– Да вон он сам. Спросите.
Дима, Дмитрий Палыч, шел к ним от здания сельсовета твердым, уверенным шагом. Снег повизгивал под подошвами.
– Здравствуйте! – кивнул разом. – Что случилось?
– Да как – что… – Гнев Зои Сергеевны снова сменился горем. – Взяли и срубили… Это ведь для меня… Это ведь память…
– Сочувствую. Но!.. Но дерево мы были обязаны демонтировать уже давно. Это регламентируется законом, – стал объяснять Дмитрий Палыч без напора, нервов, но так, что каждым словом будто вбивал в голову Зои Сергеевны гвозди. – Ель была угрозой и для жителей, которые ходили мимо, и для вас самой. У елей очень слабая корневая система неглубокого залегания. Любой ураган мог повалить ее на ваш дом. Дерево, – Дмитрий Палыч взглянул на елку, – серьезное, поэтому могло причинить большие разрушения, а не дай бог и к жертвам привести. Поэтому, уважаемая Зоя Сергеевна, это необходимость. Любая проверка могла нам такое устроить…
– А меня, – наконец нашла силы ответить Зоя Сергеевна, – а меня спросить?
– Я ребятам велел, чтобы предупредили. Они постучали – вас не было. И демонтировали без вас.
– Но ведь это мой участок. Без меня как же? Как воры залезли…
Дмитрий Палыч приподнял руку, как бы защищаясь, а точнее, предостерегая Зою Сергеевну.
– А вот здесь – секундочку. Мы как раз перепроверяем кадастровые документы, и увидели, что палисадник не входит в территорию вашей усадьбы. Так что по закону, – он выделил последнее слово, – посадка находилась на улице. В общественном месте. Поэтому, Зоя Сергеевна, не сердитесь и поймите нас правильно – мы заботимся о благополучии всех жителей нашего села. А чтоб дерево принесло пользу – решили использовать его как новогоднюю ель.
Придавленная этим стальным монологом, Зоя Сергеевна развернулась и пошла в сторону дома. Ее нагнала Ольга.
– Вы только не переживайте, – зачастила, беря под руку, – может, он и прав. Ладно? Пойдемте… у меня ведь уже время выходит, к Вере Михайловне еще надо… Воды-то вам нужно? Прибраться?.. Печь затопить?
Зоя Сергеевна молчала. Передвигала ноги, слепо смотрела вперед… Она не раз лежала в больнице, были и две операции. Но из нее ничего не вырезали. А сейчас было ощущение, что вырезали. Душу, может быть. Вырезали и бросили прочь. И вот она существует, шевелится, вдыхает и выдыхает, но уже не живет. Даже горя уже не чувствует, не сжимается что-то в груди, когда вспоминает о муже, о сыновьях, о внуках, которых давно не видела и наверняка уже не увидит…