Детектив
Шрифт:
— Но в таком случае, миссис Эрнст, — сказала женщина из собеса куда более жестко, — вам следовало обратиться за консультацией к специалистам. Вы и ваш муж — современные, прекрасно информированные люди, не могли не знать, что существуют специальные учреждения, где помогают решать подобного рода проблемы.
— Конечно, вы правы. Но случилось так, что мы никуда не обращались. Постороннему человеку легко судить. Все мы задним умом сильны, — добавила Эленор со значением.
— Полагаю, вы хотя бы теперь покажете свою дочь профессионалам?
— Мы с Густавом
Гостья, которая принялась делать записи в своем блокноте, сказала ей сурово:
— Благо младенца важнее любой конфиденциальности, миссис Эрнст. Если же вы сомневаетесь в праве нашей организации проводить подобное расследование, вам сможет его подтвердить ваш адвокат.
— Что вы! В этом нет необходимости, — Эленор вмиг сделалась покладистой. — Я хотела бы только заверить вас, что мы все — я, мой муж, сама Синтия — извлекли из случившегося хороший урок. В каком-то смысле несчастье еще более сплотило нас. Мы подолгу беседовали обо всем, и Синтия дала нам твердое обещание исправиться.
— Мне, вероятно, следует поговорить с вашей дочерью.
— Я бы очень вас просила не делать этого. Я вас просто умоляю, не надо! У нее такой характер… Словом, все наши уговоры могут пойти насмарку.
— Вы действительно так думаете?
— О, да!
Позже, уже взрослым человеком, Синтия не раз спрашивала себя, почему не ворвалась тогда в гостиную и не выложила всю правду. Потом до нее дошло, что она, конечно, могла бы поставить родителей в затруднительное положение, заставить их отвечать на множество неприятных вопросов, но в конечном счете ей, скорее всего, не поверили бы. По работе она сталкивалась с делами о сексуальном насилии над детьми в семье, в которых закон оказывался на стороне взрослых, если они полностью отрицали свою вину. К тому же к услугам взрослых всегда были алчные доктора, готовые “с медицинской точки зрения” поставить под сомнение любую жалобу ребенка, хотя ребенок был бессилен и ему некуда было обратиться, что прекрасно знали “эскулапы”.
Как бы то ни было, но Синтия не ворвалась в комнату (быть может, инстинкт подсказал, что это бесполезно), а скоро решила, что слышала достаточно и пора тихо удалиться.
Минут через десять Эленор провела посетительницу к выходу и попрощалась с ней. Когда она закрыла дверь и повернулась, Синтия вышла из угла на свет и встала прямо напротив матери.
— Боже мой, Синтия! — воскликнула заметно побледневшая Эленор. — И давно ты здесь?
Синтия же молча смотрела на нее яростным и обвиняющим взглядом. Внешне она все еще была тогда двенадцатилетней девочкой-подростком с короткими русыми косичками и веснушками по щекам, но глаза ее, темно-зеленые, злые, колючие, принадлежали вполне зрелой женщине.
Эленор Эрнст нервно сцепила пальцы рук, боясь смотреть на дочь.
— Синтия, — сказала она, — я требую, чтобы ты ответила, давно ли ты здесь! Неужели ты подслушивала?
Опять молчание.
— Да не смотри же ты на меня так! Эленор шагнула вперед. Синтия отшатнулась. Еще мгновение, и ее мать спрятала лицо в ладонях, сотрясаясь в беззвучных рыданиях.
— Ты все слышала, правда? О, милая, у меня не было выбора. Разве ты не понимаешь? Я ведь так тебя люблю. Иди, поцелуй мамочку. Ты знаешь, я никогда не сделаю тебе больно… Пожалуйста, дай мне тебя обнять!
Синтия наблюдала за ней совершенно отчужденно. Потом медленно повернулась и ушла.
Лживые, лицемерные слова матери, которые она подслушала в тот день, навсегда врезались ей в память. Отца же она ненавидела с того момента, когда впервые смогла осознать, кто и почему причиняет ей боль. Но в известном смысле ее презрение к матери превосходило ненависть к отцу. В свои двенадцать лет Синтия уже прекрасно понимала, что мать могла и обязана была обратиться за помощью, что ее бездействию не может быть прощения.
Будучи уже в детстве умной и расчетливой, Синтия на время подавила в себе ярость — на карту было поставлено ее будущее. У нее уже были амбициозные планы, и для их осуществления родители ей были необходимы, вернее, их деньги и связи. Поэтому с тех пор на людях она вела себя как примерная, иногда даже как нежная дочь. Без посторонних же практически не разговаривала с родителями.
Она видела, что отец легко поддается на ее обман; ему важнее всего было, как его семья выглядит в глазах окружающих. Да и мать вела себя так, словно все было в полном порядке.
Стоило одному из родителей попытаться что-нибудь ей запретить, Синтия скрещивала на груди руки и напускала на себя холод. Она научилась одним взглядом ставить их на место, как бы говоря: “Я знаю, что вы со мной сделали. И вы знаете тоже. Хотите, чтобы узнал кто-нибудь еще? Выбор за вами”.
Такие молчаливые угрозы, игра на их страхе, чувстве вины и трусости срабатывали безотказно. Выдержав на себе ее немигающий взгляд лишь несколько секунд, Густав Эрнст ломался под его тяжестью и сдавался, бормоча под нос: “Даже не знаю, что мне с тобой делать”.
Эленор же обыкновенно лишь беспомощно пожимала плечами.
А самая большая размолвка между ними произошла два года спустя, когда встал вопрос о дальнейшем образовании Синтии.
И начальную, и среднюю школу она закончила в Майами с очень хорошими отметками. Затем, как запланировали Густав и Эленор Эрнст, она должна была пойти в престижную частную школу “Рэнсом-Эверглейдс” в Корал-Гейблз. Но у четырнадцатилетней Синтии было на этот счет собственное мнение. Когда с ее оформлением в “Рэнсом-Эверглейдс” было уже практически улажено, она объявила, что будет учиться в “Пайн-Крест” — школе-интернате в Форт-Лодердейл, то есть в сорока километрах от Майами. Она самостоятельно подала туда заявление и была принята.