Дети Афродиты
Шрифт:
– Конечно, чушь какая-то! – поддержала ее Ксюша. – Остановите машину, я выйду, я к маме Але хочу! И к Андрюше! Слышите? Остановите, я выйду!
– Ладно, хватит выступать, – чуть повысил голос Генка, строго глянув на Ксюшу. – Мы ж не виноваты, что ты свой конкурс проиграла. Тем более, приехали уже… Видишь, монастырь там, на взгорке? Так что все, девки, поздняк метаться… Сидите тихо и молитесь про себя. Это святые места, здесь душа смирения просит, а не скандала.
– Да никто и не собирается скандалить, Ген… – вздохнула Ольга, глядя в окно. – Просто нам с Ксюшей страшно, понимаешь?
– Мне тоже страшно, Оль. Но я же не паникую. Так, что это у нас там… Похоже, приехали. Дальше, я понял, ворота монастырские. А где сам приют? Ладно, вы оставайтесь в машине, а я выйду, спрошу…
Потом они с Ксюшей сидели, наблюдали молча, как Генка разговаривает на дороге с двумя неказистыми мужичками. Если по одежке судить – вполне себе маргинальные мужички, а если по выражению лиц… Да, лица были не простые. Серьезные, спокойные лица, озаренные изнутри то ли светом, то ли тихим страданием. Наверное, про такие лица говорят – одухотворенные. Вот мужички закивали дружно, улыбнулись, один из них вытянул руку вперед, видимо, показывая Генке направление. Генка кивнул, развернулся, быстро пошел к машине. Плюхнулся на сиденье, нервно оглянулся назад:
– Не туда заехали, приют с другой стороны монастыря… Сейчас развернемся…
– Ну что, Ген? Что они сказали? – не утерпела с вопросом Ольга. – Здесь она, да?
– Да. Здесь. Похоже, мы ее действительно нашли… Сейчас, девчонки, потерпите еще немного.
– Ага… И будет нам счастье… – насмешливо, даже немного злобно прошептала с заднего сиденья Ксюша.
Генка ничего ей не ответил, будто не слышал. Но Ольга видела, как он напряжен. И как сильно волнуется.
Объехали монастырскую стену, остановились у небольших открытых ворот. Генка заглушил мотор, скомандовал решительно:
– Все, дальше пешком. Идемте, девчонки…
За воротами находилось кирпичное двухэтажное строение, довольно обшарпанное на вид. Но дворик меж строением и монастырской стеной был устроен весьма уютно – с кирпичной дорожкой в зарослях кудрявой аптечной ромашки, с кустами сирени, густо разросшимися вдоль стен. И цветы в клумбах росли в изобилии, настурции да ноготки, бросались в глаза вызывающе оранжевым для такого места буйством. С правой стороны тянулся длинный дощатый стол со скамьями, с дощатой же крышей, с которой спускались до земли пышные гроздья плюща. Скорее всего, это была летняя столовая. Полная пожилая женщина в платочке, сидя за столом и что-то бормоча себе под нос, резала хлеб длинным узким ножом.
– Здравствуйте… – приветливо обратился к ней Генка.
– И вам доброго здоровьица, люди добрые. Вы сюда по какой надобности пожаловали? Ищете кого, что ль? – подняла к ним добрые любопытные глаза женщина.
– Да, мы бы хотели видеть Анну Васнецову.
– А… Аннушку… Здесь она, здесь. Там, на кухне… Да вы кликните в дверь, она услышит!
И, не дождавшись, пока они «кликнут», вдруг заголосила сама:
– Аня! Аннушка! Выдь на двор, здесь тебя спрашивают! Слышь, Аннушка?
– Иду, Валентина, иду… – послышался из открытых дверей строения высокий с хрипотцой женский голос. – Иду… Кто там, Валентина?
Ольга с Ксюшей вздрогнули, шагнули с двух сторон поближе к Генке. Наверное, они
Маленькая щуплая женщина стояла на крыльце, щурилась близоруко. Дешевый линялый платок был повязан на голове, закрывая лоб до самых бровей. Женщина улыбнулась, обнажив беззубые бескровные десны, приставила дрожащую ладонь козырьком ко лбу, снова вгляделась. И безвольно опустила ладонь.
– Да она ничего не видит почти, глаза плохие… – тихо проговорила им в спины сидящая за столом женщина. – Вы не молчите, обскажите ей, кто вы такие да за какой надобностью приехали.
– Не надо, Валентина, – тихо и ровно заговорила женщина. – Я знаю, кто это приехал. Не надо. Здравствуй, Геночка. Здравствуй, Оля. Здравствуй, Ксюшенька. Есть хотите? У нас на обед сегодня щи из крапивы и каша гречневая…
– Класс! Фигасе! Улет полный! – едва слышно, но вполне себе истерическим смешком всхлипнула Ксюша. – Нет, вы слышали, а? Пообедать с мамочкой не желаете, нет? Щами да кашей? Будто вчера расстались! Ну, класс…
– Тихо, Ксюш… – осторожно погладила ее по плечу Ольга, во все глаза глядя на женщину и пытаясь справиться с собственным смятением.
Да, ей было трудно с ним справиться. Трудно было убедить себя, что это создание с жалкой беззубой улыбкой – ее мать. В свои пятьдесят семь – уже старуха. Вялое старушечье лицо в глубоких морщинах, туго повязанный платок, под которым даже не ощущается присутствия волос, мутный голубой и в то же время остро пронзительный взгляд. Нет, невозможно выносить на себе этот взгляд. Странный он какой-то. Странный и страшный своим невыносимым спокойствием. Взгляд больной дворняги, давно привыкшей к чужой по отношению к себе брезгливости и осознанию своей собачьей ничтожности. Да, так и есть, наверное, ничего странного здесь нет. Это не спокойствие, это форма униженного страдания такая. Вернее, привычка к страданию.
– Мама… Здравствуй, мама! – хрипло произнес Генка, нервно сглотнув и дернув кадыком. – Значит, ты меня узнала, да, мама?
– Конечно, Геночка. Как же я могу тебя не узнать? Ты стал такой красивый. На отца похож. И характер у тебя добрый, отцовский. А ты меня не узнал, значит…
– Нет, не узнал. Тебя трудно узнать. Если бы на улице встретил…
– Да, так и есть, Геночка. Ладно, чего мы тут, на крыльце… Пойдемте ко мне в комнатку, если обедать не хотите. У меня отдельная комнатка, я здесь давно живу… Идемте, идемте.
Они втроем двинулись за ней, как сомнамбулы. Вошли в маленькую комнатку с узкой кроватью, самодельным платяным шкафом, столом с двумя спрятанными под ним табуретками. Анна показала им на кровать – садитесь, мол. Выдвинула из-под стола табурет, присела напротив. Улыбнулась, обвела взглядом их лица…
И опять у Ольги похолодело внутри от ее взгляда. Тем более, взгляд остановился на ее лице.
– И ты тоже очень красивая, Оленька… Только худенькая для своего возраста. А маленькая была ничего, справненькая, сердитая такая, с косичками! Елизавета Максимовна всегда тебе очень туго косички заплетала. Гордая была женщина, да… Она жива еще?