Дети Ананси
Шрифт:
Толстый Чарли невольно двинулся вперед, еще глубже в чрево пещеры…
…и оказался на голой равнине цвета меди, под небом оттенка скисшего молока.
У разных существ разное зрение. Глаза человека (в отличие, скажем, от глаз кошки или осьминога) пригодны для того, чтобы видеть лишь одну реальность зараз. Глазами Толстый Чарли видел одно, а разумом — другое, а в пропасти между первым и вторым притаилось безумие. Он почувствовал, как в нем волной поднимается дикая паника, и, сделав глубокий вдох, задержал дыхание, слушая, как отчаянно бьется
И потому он знал, что перед ним птица. Птица с безумными глазами и встрепанным оперением. Птица больше любого орла, выше любого страуса. С кривым острым клювом-крюком, как у хищника. С перьями цвета сланца и нефтяным отливом, в котором темной радугой переливаются зелень и пурпур. В глубине души он это знал. А глазами видел женщину с волосами цвета воронова крыла, женщину, которая стоит там, где полагается быть метафоре — Птице всех птиц. Не молодая и не старая, и лицо у нее было словно высечено из обсидиана в те времена, когда сам мир был сон.
Она наблюдала за ним и не шевелилась. В небе цвета скисшего молока клубились тучи.
— Меня зовут Чарли, — начал Толстый Чарли. — Чарльз Нанси. Большинство знакомых… ну, почти все зовут меня Толстым Чарли. И ты можешь. Если хочешь.
Никакого ответа.
— Моим отцом был Ананси.
Ничего. Ни взмаха ресниц, ни вздоха.
— Я хочу, чтобы ты помогла мне заставить моего брата уйти.
При этих словах она склонила голову набок — сделала достаточно, чтобы показать, что слушает, достаточно, чтобы показать, что жива.
— Сам я не могу. Ему досталась вся магия и так далее. Я просто поговорил с паучком, и ни с того ни с сего объявился мой брат. А теперь я не могу от него избавиться.
Когда женщина наконец заговорила, голос у нее оказался хриплый и низкий, как крик вороны:
— И чего ты хочешь от меня?
— Как насчет помощи? — предложил он.
Она как будто задумалась.
Позже Толстый Чарли старался и не мог вспомнить, что же на ней было надето. Иногда ему казалось, что это была накидка из перьев, а иногда — какие-то лохмотья или, может, поношенный плащ — такой, в котором она была, когда он позднее встретил ее в парке и когда все стало оборачиваться скверно. Но в одном он не сомневался, во что-то она была одета. Будь она голой, он бы запомнил, правда?
— Помощи? — эхом откликнулась она.
— Избавиться от него.
Женщина кивнула.
— Ты хочешь, чтобы я помогла тебе избавиться от крови линии Ананси.
— Я просто хочу, чтобы он убрался и оставил меня в покое. Я не хочу причинять ему боль или еще что.
— Отдай мне кровь и род Ананси, пусть он будет в моей власти.
Толстый Чарли стоял на бескрайней медной равнине, которая (и откуда он это знал?) находилась в пещере в горах на краю света, а те, в свою очередь, в пропахшей фиалковой водой гостиной миссис Дунвидди, и пытался понять, чего же она хочет.
— Я не могу ничего отдать. И обещать тоже не могу.
— Ты хочешь, чтобы он
Ему вспомнился голос миссис Дунвидди.
— М-м-м… — неуверенно протянул Толстый Чарли. — Мне нельзя давать обещаний. И взамен я должен попросить что-то равноценное. То есть мы должны поменяться.
Вид у Женщины-Птицы стал недовольный, но она кивнула.
— Тогда взамен я дам тебе кое-что равноценное. Мое слово. — Своей рукой она накрыла его ладонь, словно вкладывала в нее что-то, потом сжала, замыкая его пальцы в кулак. — А теперь произнеси вслух.
— Я даю тебе кровь Ананси, — сказал Толстый Чарли.
— Хорошо, — произнес бестелесный голос, ведь женщина исчезла, в буквальном смысле распалась на части.
Там, где она стояла, вдруг взмыла ввысь, точно потревоженная выстрелом, птичья стая и разлетелась во все стороны. Небо заполнилось птицами — их тут было больше, чем Толстый Чарли мог себе вообразить. Бурые и черные птицы кружили, клубились облаком черного дыма, большим, чем способно вместить человеческое сознание.
— Теперь ты заставишь его уйти? — выкрикнул Толстый Чарли в небо цвета скисшего молока.
Птицы скользили на фоне туч, и каждая вдруг изменила свой полет, так что с неба на Чарли внезапно уставилось гигантское лицо.
Губы размером с небоскреб складывали в небе в слова: гомоном и писком, когтями и клювами неведомое существо произнесло его имя.
Потом лицо распалось в безумный хаос, а составлявшие его птицы устремились прямо к нему. Стараясь защититься от них, Толстый Чарли закрыл голову руками.
Внезапно щеку ему обожгло острой болью. На мгновение он решил, что какая-то птица оцарапала его клювом или вырвала кусок кожи когтями. А потом открыл глаза и понял, где очутился.
— Хватит меня бить! — сказал он. — Все в порядке. Не надо меня бить!
Пингвины на столе почти догорели: головы и плечи у них исчезли, и огоньки теперь плясали в бесформенных черно-белых шариках животов, а лапы, точно в лед, вмерзли в черноватый воск. Три старухи смотрели на него во все глаза.
Внезапно миссис Ноулс плеснула ему в лицо стакан воды.
— И в этом тоже нет необходимости, — сказал Толстый Чарли. — Я ведь здесь, так?
В комнату вошла миссис Дунвидди. В руке она победно сжимала стеклянный пузырек.
— Нашатырь! — возвестила она. — Я же знала, что он у меня где-то есть. Купила еще в шестьдесят седьмом или шестьдесят восьмом. Посмотрим, есть ли от него еще толк. — Вглядевшись в Толстого Чарли, она нахмурилась. — Ах, он очнулся? Кто его разбудил?
— Он перестал дышать, — сказала миссис Бустамонте. — Поэтому я хлопнула его по щеке.
— А я плеснула ему в лицо воды, — сказала миссис Ноулс, — это помогло ему окончательно прийти в себя.
— Не нужен мне нашатырь, — вмешался Толстый Чарли. — Я и так мокрый, мне и так больно.