Дети богини Кали

Баталова Анастасия Александровна

Белка вздрогнула. Это действительно была Мидж. Точь-в-точь такая же, как в день своего отъезда из Норда, смуглая, мускулистая Мидж, она нисколько не изменилась – разве только была острижена наголо, и жестким ежиком топорщились теперь её отрастающие темные волосы. Лицо Мидж в нескольких местах заклеено было пластырем – по всей видимости, царапины – но в целом выглядела она неплохо. С радостным облегчением Белка метнулась к койке.

– Кто пришел… – сказала Мидж со сложной грустной улыбкой. – Ну садись, что ли… Вон там возьми табуретку. Экий шар! И как ты ходишь-то вообще?

– Да…

Сама не знаю. Привыкла. Ко всему можно привыкнуть, – суетливо тараторила Белка, подтаскивая шаткую трехногую табуретку, – ты не представляешь, как я рада. Так рада…

Мидж следила за нею взглядом и уже не улыбалась. Потом сказала, понизив голос:

– Ты не шуми только, её прооперировали утром, пусть она спит, – Мидж указала кивком головы на соседнюю койку.

Там лежала девушка, вся голова которой была обмотана плотными, в нескольких местах пропитавшимися кровью стерильными бинтами.

Белка опустилась на табуретку. Сначала она смотрела в сторону спящей, при виде тугой белой повязки, скрывающей нечто, бывшее когда-то лицом, возможно, даже красивым, что-то ужасное мелькнуло в её сознании и пропало, к счастью, молниеносно, Белка не успела додумать это до конца… Потом она повернулась к Мидж. Та лежала неподвижно, не сводя с гостьи своих блестящих темных глаз. Белкин взгляд проплыл по поверхности одеяла, и только сейчас, внезапно почувствовав дурноту и холодок в затылке, она заметила, что там, где должны были лежать, как полагается, вместе, ноги Мидж, одеяло обрисовывало силуэт только одной из них – только одной! – а рядом… Рядом была пустота… Одеяло круто опадало где-то в районе середины бедра. Титаническое усилие воли понадобилось Белке, чтобы никак не выказать охватившей её паники… Но всё-таки она вздрогнула. Слишком уж неожиданно пришлось ей столкнуться лицом к лицу с этим страхом, знакомым, наверное, каждому с самого детства – брезгливым страхом увечья. Он промелькнул на её лице, страх, стремительной холодящей тенью. И это не укрылось от Мидж.

– Ну расскажи мне, что-нибудь… – промямлила Белка, отводя взгляд и теребя полу наброшенного на плечи форменного кителя, – про войну… Какая она?

– Не знаю, – ответила Мидж, – она разная. Такая же, как и обычная жизнь. Сегодня одно, завтра другое. И люди разные, есть товарищи, а есть предатели, – она улыбнулась странно, точно сделала акцент на этом слове, – только одно я могу тебе точно сказать. Война обнажает человеческие внутренности, в прямом и в переносном смысле, она потрошит нас, делает явным неявное, и – знаешь что? – внутри, оказывается, мы почти совсем одинаковые – мы все состоим из страха и надежды, из надежды и страха, только из двух этих компонетов – всего из двух! – они то и есть кровь нашей души…

Белка немного пришла в себя. Она старательно избегала смотреть на страшный провал белоснежного больничного одеяла, бегала глазами, теребила пуговицы кителя. Как известно, чем больше боишься выдать себя, тем более неестественно держишься. А Мидж всё видела. Её внимательные темные глаза примечали теперь малейшие перемены в лицах, она вернулась с войны совершенно другой. На смену стремительной залихватской бесцеремонности пришли рассудительность и спокойствие.

– Не напрягайся, – сказала она снисходительно, взглядом указывая Белке на свою единственную ногу, – я сама уже почти привыкла. Не ты что ли минуту назад говорила, что ко всему можно привыкнуть? – и Мидж

снова улыбнулась. Сложно, неоднозначно. Эта улыбка была как небольшой бриллиант со множеством граней – всё слилось в ней: и грусть, и самоирония, и болезненное понимание того ужаса, который охватывает здорового человека рядом с увечным, – Давай поговорим лучше про наших, ты кого-нибудь видела с тех пор как уехала?

– Нет, – сказала Белка.

– А Малколм? – улыбка раненой немного изменилась. Она сверкнула новой, тонкой и острой гранью.

Белка испугалась. Ей почудилось, что Мидж уже заранее знает всё, но специально тянет время, выпытывает, разглядывает под микроскопом её стыдный мелкий страх.

– Я не знаю. Он уехал. Ему предложили работать моделью, и он уехал, – пробормотала она с опущенным взором.

Мидж вздохнула. Длинно, разочарованно.

– Так я и думала.

Белка почувствовала облегчение. Ей показалось, что опасность миновала.

– Другого никто и не ожидал, – прощебетала она, – куда он ещё годился?

– Да я не об этом, – сказала Мидж, глядя в потолок, – я о тебе. Как только ты вошла, я поспорила сама с собой – скажешь или нет. Выходит, та часть меня, которая предполагала о тебе самое худшее, оказалась права.

Белка застыла на стуле. Она слегка ощетинилась в ответ на обвинение, скрытое в обращенных к ней словах, и приготовилась отражать атаку.

– Мне рассказали обо всем, – продолжала Мидж, – я встретила кое-кого из нашей компании ещё год назад, после первого ранения, меня тогда сразу после госпиталя направили в учебку, инструктировать новобранцев, – она замолчала и посмотрела на Белку в упор, – ты поступила так, как обычно поступают шестерки. Могла бы и написать. Я не уверена, что поняла бы тебя тогда, но хотя бы попыталась. А так… Втихаря… Шакал никогда не попросит у льва кусок мяса. Он стащит его, пока тот отвернулся.

– Но он сам… – пробормотала, побледнев, Белка.

– Да знаю я, что сам. У него на лбу написано, что он не даст только той, у кого зашито. Он мужчина, что с него возьмешь? Существо, единственная определенная природой задача которого – давать свое семя, как можно больше, и без особых раздумий. Но ты…

– Я? – Белка вспыхнула, – Я имела на это право! Вспомни, как ты мучила меня. С самого начала, с детского бокса. Ты отнимала у меня сладкий полдник, ездила на мне верхом, заставляла носить свою сумку, стрелять тебе сигареты, стоять «на шухере»… Я столько лет была твоей тенью, что забыла, как это вообще: быть самой собой, иметь собственные желания, жить по-своему, а не по чьей-то прихоти…

– С человеком делают только то, что он позволяет, – ответила Мидж, – если бы ты действительно «имела право», как ты выразилась, если бы ты на полном серьезе верила в это своё «право», то ты подошла бы ко мне, как равная к равной, и мы бы поговорили. Или подрались. Или ещё что-нибудь. Но это был бы поединок. Честный дележ. А то, что сделала ты… Просто ещё раз доказала сама себе, что ты шестерка.

– Разве ты любила его? – спросила Белка, от бессильной ярости сжимая кулаки под свободно свисающими полами накинутого на плечи форменного кителя.