Дети богов
Шрифт:
Он молчал, кажется, утратив ко мне всякий интерес.
– Почему вы не хотите, чтобы я перерубил ствол Ясеня?
– Потому что тогда мир погибнет, – бесстрастно ответил некромант.
– А если нет, сгниет.
– Папаша ваш, может, и сгниет. Ясень сгниет. А с миром ничего не сделается. Мир не ограничивается горсткой старых бородатых вояк и их ущербных потомков.
– Где вы прячете меч?
– Нигде я его не прячу. Я сказал вам ясно – нет у меня меча.
– Вы врете, – ответил я и взялся за раскаленную железку. Рукой. Без перчатки.
Нет, рука не сгорела – все же я был наполовину свартальв, а наши кузнецы выхватывают мечи
– Это что, новый метод ведения допроса? Палач пытает сам себя, допрашиваемый от ужаса выдает все секреты? Ингве, вы лучше приют сиротский проспонсируйте, если так уж вас замучило раскаяние…
Тут-то я и огрел его по ребрышкам раскаленной железной кочергой. Крику было… Когда вопли малость поутихли, я снова положил железку в жаровню, раздул угли и только затем обернулся к нему.
– Где меч?
Некромант молчал.
Подумав, я взялся за плоскогубцы.
– Как специалист, Иамен, подскажите: какой палец лучше ломать первым?
– Свой собственный.
– Как скажете.
Я запихнул в плоскогубцы указательный палец левой руки и сдавил рукоятки. Было больно.
– Прекратите юродствовать, – сказал Иамен. – Если вы хотели меня убедить в собственной невменяемости, вам это удалось.
– Ошибаетесь. Я как раз пытаюсь остаться в здравом уме.
Я надавил сильнее и взвыл. Кость хрустнула.
– Прекратите!
– Вы не любите, когда другим больно, так ведь, Иамен?
– Я не люблю, когда ломают вещи. Тем более, вещи, сделанные не вами.
Я швырнул плоскогубцы в жаровню и, кривясь от боли в руке, прошипел:
– А что вы любите?
Ответа я не ожидал. Однако некромант, усмехнувшись, ответил:
– Я люблю слушать песню жаворонка на рассвете.
После фиаско с первым допросом в избу-пытальню я больше не заходил. Иногда подбирался к двери и слушал вопли Иамена (с каждым днем они делались все тише – силы у некроманта кончались) и радостное рычание Гармового и его своры. Те перед каждым допросом накачивались дурью и балдели вовсю. Палец я замотал обнаруженным в сортире столетним бинтом. Им же замотал и обожженную руку. Бинт немедленно покрылся грязью, и теперь я смахивал на бомжа, доставленного в приемный покой госпиталя с обморожением конечностей.
Гармовой, увидев мои боевые раны, не сказал ничего (ученый, скотина), зато многое, видать, подумал. Ну и хер с ним. Я валандался по пустым верхним этажам, заставленным какими-то бесконечными рядами ящиков, сейфов, засыпанным бумагой и шелушащейся краской. Из-под ног моих разлеталась пыль. С улицы доносились гудки автомобилей, велосипедные звонки, говор, смех, шарканье подошв по асфальту. На улицу мне не хотелось. Один раз в ту комнату, которую я уныло мерил шагами, залетел воробей, птичка малая. Залетел, почирикал, нагадил на подоконник и вылетел восвояси. Хотел бы я быть этим воробьем.
На седьмой день стоны некроманта совсем уже не слышались за восхищенным уханьем команды Гармового. Дождавшись, пока веселье окончится и Иамена снова запрут в его камере, я спустился по лестнице в тускло освещенный подвал. Поглядел в зарешеченное окошко и ничего не увидел. Предположив, что мистер Иамен вряд ли затаился у двери с мыслью огреть первого вошедшего по черепу (да и чем огревать-то? парашей?), я отпер замок и вошел. Иамен валялся у самого порога – волки не удосужились даже отнести его подальше, в угол, где на
– Ингве!
Я очнулся от ступора. Некромант сидел, опираясь об изгвазданный бетон скованными кистями рук, и смотрел на меня, как мне показалось, с легким ужасом.
– Что?
– Ничего особенного. Просто вы качались и бились затылком о стенку, как в трансе, притом декламируя стихи. Извините, я не узнал авторства.
– Наверное, автор – я.
– Вы пишете стихи?
– Нет, не пишу я стихов. По-моему, я схожу с ума. Но вы мне очень кстати напомнили…
Я полез в карман и извлек тощую тетрадку, ради которой, собственно, и спустился в подвал. Бросил ее на пол рядом с Иаменом.
– Вот. Думал, вы захотите получить их обратно.
Иамен придвинул тетрадку к себе.
– Где вы это откопали?
– А то вы не помните? У Отто.
Я посмотрел на его пальцы и спросил:
– Перелистать для вас?
– Спасибо, не стоит.
Тут в коридоре и вправду послышались шаги, и на пороге объявился Гармовой. Дверь, кстати, за собой я запереть забыл.
– Какая сука… – начал капитан и быстро осекся, заметив начальство.
Некоторое время он на меня пялился, а затем широко и понимающе ухмыльнулся. Я встал с пола, отряхнул штаны.
– Вечерний сеанс пыток отменяется. Пойдите, огорчите своих голубков.
Я вышел из камеры вслед за капитаном и, затворив за собой дверь, тщательно запер замок. Когда мы отошли дальше по коридору, капитан жизнерадостно хлопнул меня по плечу и высказался:
– А ты, фон Клаус, не такой уж лопух. Как я не додумался! Добрый коп – злой коп, это ж в прописях. Ты у нас для доброго копа самое оно.
«Когда же ты сдохнешь, скотина?!» – кажется, вслух простонал я и взбежал по лестнице. Гармовой проводил меня недоуменным взглядом.
Терпение мое лопнуло на десятый день.
Утро началось с того, что капитан, бодрый и свежий, хоть прям сейчас на смотр общевойсковых частей, подкатился ко мне с радостной, почти молитвенной улыбкой.
– Чего вам надо? – мрачно спросил я.
Я как раз собирался побриться при помощи мистического осколка зеркала и раздумывал, как бы проявить в нем свою персону.
– Есть идея.
– Горю желанием ее выслушать.
Гармовой, не обращая внимания на мой саркастический тон, продолжал: