Дети богов
Шрифт:
– Я не знаю, когда я приду…
И приду ли вообще, подумалось мне, но вслух я этого не сказал. Ганна крепко взяла меня за руку. И мы стали спускаться к озеру.
Серое водяное зеркало было недвижно, не считая многочисленных пузырьков от секущих поверхность капель. Ганна попробовала воду босой ступней, будто ей и вправду было холодно.
– А капитан мой, – неожиданно сказала она, – на руках обещал перенести через порог. Когда поженимся.
– Чего это ты о нем вспомнила?
– Захотела и вспомнила. Ну?
– Что «ну»?
– Ты на руки меня возьмешь или как?
Я усмехнулся. Вот капризная стервочка! Я подхватил ее, легонькую, на руки и пошел в воду,
– Удовлетворена?
– Зайди глубже.
Я пожал плечами и сделал еще несколько шагов. Озерное дно было неприятно мягким, обволакивало ступни тиной, почавкивало.
– Хватит с тебя?
– Еще.
Хотя плавать я и научился, отчего-то мне стало не по себе.
– Еще!
Я глянул вниз, в запрокинутое лицо Ганны. Черные глаза лихорадочно и зло блестели. Я присвистнул.
– Э, милая, ты, как я погляжу, плохое замыслила…
Я попробовал отпустить руки – но навка крепко держала меня за плечи. Ноги ее плеснули, погружаясь в озеро. Пальцы впились мне в шею.
– Ганна, ты что, спятила? Отпусти.
Она замотала головой и, упираясь пятками в дно, медленно потащила меня на глубину.
– Ганна!
Утопленница не отвечала. Я попробовал расцепить ее руки, однако не тут-то было. Пальцы мертвой сомкнулись, как каменные. Тогда я попытался идти назад, но и этого не получилось – тина под ногами зачавкала сильнее, и я заскользил по откосу на глубину. Только сейчас я окончательно понял, что дело неладно.
– Ганна! Отпусти немедленно!
Плеск, плеск, сказало озеро. Будешь лежать на дне, сказало озеро, в темной прохладной мгле. Один раз ушел, второй не отпустим.
– Ганна!!
На руках навы напряглись синеватые – то ли вены, то ли сухожилия. Лицо сделалось сосредоточенно-бледным, и сквозь эту бледность начала проступать тухлая болотная зелень. Отдуваясь и все еще пытаясь идти задом, но погрузившись уже по грудь, я прохрипел:
– Ты вообще Ганна?
Судорога пробежала по губам утопленницы. И вдруг я вспомнил прощальные слова Иамена. Отпустив на минуту ее запястья, я содрал с левого глаза повязку.
Лучше бы не сдирал. Синее, белое и зеленое, смотрело на меня раздувшееся лицо мертвеца. Сквозь прозрачную, выбеленную водой кожу тянулись синяковые линии сосудов. Вместо черных глаз пялились белесые выпученные зенки. Мертвая оскалилась и замычала что-то невнятное, растянув губы, вывалив распухший огрызок языка. Я взвыл и ломанулся назад, на мелководье. Почти выбрался, рванулся изо всех сил – но из воды уже тянулись в помощь навье руки ее сестер, хватали меня за штаны, цеплялись за ножны Наглинга. Судорожно нащупав рукоять, я выхватил меч и вонзил в эту белую, склизкую, водой набухшую плоть. Клинок погрузился с чавканьем, как в тину. Мертвец захрипел. Из раны хлынула водянистая муть. Я потянул Наглинг, однако лезвие перехватили две бледных руки, перехватили, потянули, насаживая тело все глубже. Подводная нечисть заперхала – из глотки у нее с брызгами слюны вылетела маленькая раковина прудовика. И снова напряглись тонкие руки, снова поползло оно, мертвое, по лезвию, поближе, лишь бы ко мне поближе… я отпустил рукоять и кинулся вон из воды. Сзади глухо булькнуло. На четвереньках, на локтях и коленях карабкаясь на берег, я обернулся. Озеро снова было спокойно, словно ничего здесь и не случилось. Размеренно покачивался рогоз. Плясали по воде дождевые капли.
Пятясь, я отступил от берега, поднялся выше по склону и там плюхнулся
Спустя некоторое время, выйдя из ступора, я встал, отряхнул штаны и стал карабкаться вверх по холму.
Чем выше, тем гуще делался туман. Что-то здорово мешало мне, что-то раздражало, и наконец я понял, в чем дело: левый мой глаз видел блестящую от влаги траву, глаз правый – только косы тумана. Я разжал кулак, в котором все еще была смята черная повязка. И нацепил ее на правый глаз.
Перевалив за вершину холма, я вышел на грунтовую разъезженную дорогу. В двух колеях от ребристых шин стояла вода. Лес, тянущийся по обе стороны от дороги, был, напротив, сух и мертв. С серых веток свешивалась паутина, желтели куртинки лишайников на стволах. Над лесом и над дорогой нависла тишина, прерываемая редким стуком капель. Витала над этой местностью неизбывная унылая тоска. Не тоска даже кладбища, а тоска разграбленного вражеским нашествием городка: покачиваются на ветру ставни, во дворах свалены то ли обломки мебели, то ли отбросы, на соседней улице дымятся развалины. И никого. И такая же безнадежная тишина. Я приложил руки воронкой ко рту и заорал: «Эге-гей!» Крик мой заглох, не добравшись и до ближайших зарослей. Пожав плечами, я спустился с холма и зашлепал по дороге.
Я шел, казалось, несколько часов. Молчание действовало мне на нервы, и я бездумно принялся напевать песенку, которую, бывало, так часто орал в душе Нили: что-то про веселую молодайку, которая изобретательно обманывает старого мужа. И с удивлением обнаружил, что не помню слова. Начал другую песню, дошел до второго куплета и понял, что забыл и ее. Третью. Четвертую. Слова вылетали из памяти прежде, чем я успевал произнести их вслух. Я нахмурился и попытался припомнить недавно читаный роман Стивена Кинга. Ни фига. Хайнлайн. Набоков. Тот же результат. Я мог вспомнить обложку, картинку на форзаце, а дальше дело не шло. С ужасом я перебрал еще несколько книжек. Тот же результат. Казалось, чем больше я старался вытащить из своей памяти, тем больше просеивается в никуда. Лес по сторонам дороги равнодушно молчал.
– Под сводом дедовских пещер… – завел я балладу о Двалине, которую выучил прежде, чем толком научился понимать слова.
Баллада, как началась, так и оборвалась. Я лихорадочно порылся в кармане и вытащил листок со стихом Иамена. Наполовину я ожидал, что сейчас обнаружу пустую бумажку, что написанное съела нависшая над лесом тишина – однако чернильные строчки сохранились. И я заорал во весь голос:
Погляди-ка, Грег, как глаза черны У моей луны, у твоей луны. Слушай, сучий сын, как поет она — Не моя луна, не твоя луна…Вместо лунной песни на мои вопли откликнулся недалекий рокот мотора. Я вздохнул с облегчением – кто бы ни ехал в машине, все лучше, чем удушливое лесное молчание.
Я ошибался.
Из-за поворота вынырнул грузовой джип, весь обляпанный грязью. Под толстой грязевой коркой было непонятно, какого цвета машина, кто за рулем и как он ухитряется что-нибудь видеть. В кузове обнаружилось человек пять, в серой униформе и с винтовками. Присмотревшись внимательней, я понял, что это не люди. У сидящих в кузове были шакальи головы – или даже не шакальи, а песьи. Башки стайных бродячих псов с вечно слезящимися глазами и заляпанной черным мордой. Джип затормозил метрах в десяти от меня, и собакоголовые посыпались на дорогу.