Дети большого дома
Шрифт:
— Может случиться, что и вашего знакомого уже нет здесь.
Так и оказалось.
Вернувшись с какими-то списками в руках, рябой лейтенант доложил, что в группе раненых, эвакуированных полчаса назад, находится и младший лейтенант Ираклий Микаберидзе.
Докладывая начальнику, лейтенант бросил на Шуру взгляд, яснее слов говоривший: «К начальнику обратилась? Изволь!»
— Но я уже больше получаса нахожусь здесь! — волновалась Шура. — Значит, могла бы увидеться с ним. Куда его послали, вы можете сказать мне?
Начальник
— Раненых отправили в дальние города. Очень сожалею… Ничего, отыщете его после войны. Может быть, и найдете, или скорее он найдет вас.
Столько ласки и сочувствия было в словах старого доктора и столько отеческой доброты на его лице!
Смущенно поблагодарив его, Шура вышла из госпиталя.
До позднего вечера встревоженная Вера Тарасовна ждала дочь.
Доехав до Вовчи, Шура молча вошла в погреб. Видя расстроенное лицо дочери, мать предположила, что случилась какая-то беда.
— Ну, Шура?!
Шура кинулась на шею матери и разрыдалась.
— Не нашла я его, мама. Могла найти и не нашла!
Немного успокоившись, она рассказала матери, как искала Ираклия.
Поняв, что сейчас творится в душе у дочери, мать постаралась подбодрить и утешить ее.
— Ты должна радоваться тому, что он жив и поправляется. Если он действительно любит тебя — напишет, не потеряете друг друга. Если же не будет писать, значит…
Догадавшись, что мать подразумевает: «значит, не любит тебя», — Шура спокойно и уверенно ответила:
— Я не сомневаюсь, мама, что он любит меня. И что не забудет.
Всю эту ночь она то и дело просыпалась.
— Мама, проснулась? — рано утром тихо позвала она, поворачиваясь лицом к матери.
— Давно уже не сплю, — отозвалась Вера Тарасовна. — И ты совсем не отдохнула за ночь. Говорила во сне, стонала, вскрикивала. Напрасно ты мучаешь себя, Шура. Видишь, случилось то, что и должно было случиться: война отодвинулась от нас. Худшее мы уже пережили, нужно держать себя в руках, доченька.
— Мама, не хочешь ты меня понять…
Вера Тарасовна открыла дверь. В подвал ворвался свежий утренний воздух, неся с собой ощущение бодрости.
Мать и дочь сели завтракать. Потом Шура встала, подошла к полочке, взяла две книги и молча направилась к двери.
— Ты куда, Шура, в библиотеку?
Шура остановилась у двери, повернулась лицом к матери.
— Мама, я сегодня подаю заявление… в армию иду.
С улицы послышались громкие голоса и шум. Мать с дочерью выбежали во двор.
У самых ворот их встретил председатель горсовета Дьяченко, окруженный группой людей.
— Готовьтесь выехать, Вера Тарасовна! — взволнованно произнес Дьяченко. — Город эвакуируется. Захватите с собой самое необходимое. Может быть, удастся с автомашиной… Если нет — на повозке.
Вера Тарасовна и Шура окаменели от неожиданности.
— Как
— Приказ получен, Вера Тарасовна, — объяснил Дьяченко. — И для меня это полная неожиданность.
— Неужели они опять придут?
— Ничего не могу сказать, Вера Тарасовна. Вы готовьтесь.
— Но у нас нет ни повозки, ни лошадей.
— Вы будьте готовы, а мы подумаем. Через два часа нужно выехать.
Председатель горсовета ушел вместе со своими спутниками. Мать и дочь остались стоять около ворот. Приказ казался невероятным. За последние шесть месяцев линия фронта постепенно отодвигалась от Вовчи. Правда, неприятель обстреливал город из орудий и минометов, но об эвакуации никогда не было речи. Тревожными, но все же советскими буднями жил город все эти трудные месяцы. И вот теперь, когда фронт отдалился, вдруг приказ об эвакуации.
Точно с безоблачного, ясного неба грянул гром…
LXVII
Жители маленького городка хорошо знали председателя горсовета Василия Дьяченко. Многие и звали его не «товарищем Дьяченко», а просто «Васей».
Дьяченко вначале и сам не поверил, что город может быть оставлен в то время, когда со дня на день ждали освобождения Харькова. Он ведь был приглашен принять участие в совещании актива работников освобожденных районов Харьковской области, говорил с секретарем обкома, который так и сказал: «Скоро будем в Харькове. Сейчас перед нами стоит задача — возможно быстрее восстановить хозяйство области и помочь фронту».
И вдруг эвакуация… Приказ получен был на рассвете. Сейчас уже восемь часов, а обещанных машин все нет. Нужно было вывезти архивы учреждений и семьи, которым больше всего грозила опасность. Сердце Дьяченко обливалось кровью, когда он смотрел на родной городок, где пролетело его детство.
А жители с надеждой смотрели на председателя, ждали от него поддержки и утешения.
Дьяченко не обманул ожиданий. Он говорил людям:
— Уходим, чтоб скоро вернуться, товарищи, вот в чем дело. С этой целью и делается все!.. Тот, кто распорядился об эвакуации, знает побольше нас с вами. И мы, как разумные и сознательные граждане, должны понимать, что такой приказ следует выполнять без возражений!..
Этими уверениями он стремился не только успокоить встревоженных горожан, но и смирить свое протестующее против эвакуации сердце.
Семью Олеся Бабенко Дьяченко также встретил у ворот их дома.
— Ну как, готовы двинуться в путь, Олесь Григорьевич? — спросил он у старожила города Вовчи.
Бабенко был мрачен, под нависшими усами прятались крепко сжатые губы.
— А чей же это приказ? — сурово спросил он, с горестным упреком глядя на председателя горсовета.
— Высшего начальства, Олесь Григорьевич.