Дети Джедаев
Шрифт:
— Она теперь спит.
Люк осознавал её появление в помещении ничуть не меньше, чем если бы она вошла через закрытую дверь, отделявшую его от крошечной каюты. Он был один. В густой тени — батареи лампы наконец иссякли, и единственное освещение исходило от аварийного запаса смазки, питавшего самодельные фитили в двух больших красных пластиковых мисках из столовой на лабораторном столе, — ему почти удавалось обмануть себя и заставить поверить, что он видит её, высокую и худощавую, с каштановыми волосами, свисающими с затылка в виде конского хвоста длиной и толщиной с его руку.
«Я не могу позволить ей погибнуть», — подумал он, и сердце у него сжалось от отчаяния.
— С Никосом всё в порядке? Люк кивнул, а затем спохватился и покачал головой.
— Никос…
— Знаю.
Он почувствовал её присутствие, словно она переместила себя и уселась рядам с ним на краю лабораторного стола, болтая ногами в сапожках, так же, как сидел и он. К нему вернулось из сна тепло её плоти, страстная сила, с которой она приникала к нему, сладость её губ, прижимающихся к его губам.
— Люк, — мягко произнесла она. — Иногда нужно ничего не делать.
Он с шипением выдохнул сквозь зубы, крепко сжав кулак, но какое-то время молчал. Затем всё-таки заговорил, но только для того, чтобы сказать:
— Знаю. — И понял, что раньше, две недели назад, он этого не звал. В каком-то смысле узнать о Лордах и клонированных Императорах было легче.
Он криво улыбнулся.
— Полагаю, весь фокус в том, чтобы понять, когда именно это нужно.
— Джинн Алтис когда-то обучал нас этому, — тихо сказала Каллиста, — «Мы десять тысяч лет охраняем в галактике мир и справедливость». Он, бывало, всегда предварял свои рассказы и обучение этими словами. «Но иногда правосудию больше всего способствует знание, когда надо держать руки сложенными…». И приводка для иллюстрации рассказ из архивов или изустной традиции Джедаев о каком-нибудь случае, где в действительности происходило совсем не то, что казалось с виду.
Он ощутил горький её смешок.
— Меня это просто сводило с ума. Но он говорил:
«Каждый ученик обязан совершить тысячу восемьдесят крупных ошибок. Чем раньше вы их совершите, тем раньше вы их перестанете совершать». Я попросила у него список этих ошибок. А он ответил: «Думать, будто есть какой-то список, — это ошибка номер четыре».
— Сколько времени ты с ним пробыла?
— Пять лет. Совсем недолго.
— Да, — согласился Люк, думая о нескольких неделях, проведённых им на Дагобахе. И снова вздохнул. — Я лишь желал бы, чтобы некоторые из этих тысяча восьмидесяти ошибок не выпадали на долю учеников-преподавателей. Джедаев-преподавателей. Моё невежество — моя собственная неопытность — уже стоили жизни одному из моих учеников и бросили другого в объятия Тёмной Стороны и вызвали в галактике такую смуту, о которой мне даже думать не хочется. Все это дело — Академия и возвращение мастерства Джедаев — очень важно для девиза: «Обучая — Учись». Вот в этом-то и…"— Он заколебался, ему очень не хотелось говорить этого о своём учителе, но он знал, что должен это сделать. — Вот в этом-то и заключается ошибка, которую совершил Бен, когда обучал моего отца.
Снова наступило молчание, хотя она находилась в такой же близи от него, как когда они сидели с ней в спидере на краю каньона, попеременно передавая друг другу бинокль, наблюдая за песчаниками…
— Если бы Бен не обучил твоего отца, — тихо напомнила ему Каллиста, — то твой отец, вероятно, не оказался бы достаточно силён, чтобы убить Палпатина… Ты этого сделать не смог бы, — добавила она.
— Да, тогда не смог бы. — Он никогда не думал об этом с такой точки зрения.
— Я записываю всё, что помню о том, как учил Джинн, — продолжала она, и голос у неё был очень тихим, словно предложение подарка, насчёт которого нет уверенности, хорошо ли его примут. — Я то и дело работала над этим, с тех пор как ты рассказал мне о том, чем занимаешься. Техника, упражнения, медитации, теории — иногда просто рассказанные им истории. Всё, что помню. Всё, что, на мой взгляд, не должно пропасть. Всё, что поможет тебе. Я понимаю, что многое из той техники, многие из тех… ментальных сил, способов применять Силу… нельзя описать, можно только показать, одному адепту, другому, но… наверно, они могут помочь тебе, после того как ты улетишь отсюда.
— Каллиста… — отчаянно начал он, но её голос решительно заглушил
— Я не Мастер, и моё восприятие их — не восприятие Мастера… Но всё это — формальная тренировка, которую тебе не выпало случая пройти. Я позабочусь, чтобы ты получил кристаллические пластины со всем, что я успею записать, прежде чем ты улетишь.
— Каллиста, я не могу…
Он почувствовал на себе её взгляд, серый и ровный, как дождь, такой, каким она смотрела на Гейта; и не смог продолжить.
— Ты не можешь допустить, чтобы эта боевая станция попала в руки того, кто научился применять Силу для манипулирования электронными мозгами, — заявила она. Она была такой реальной — она так далеко зашла по дороге обратного воплощения, — что он мог бы поклясться, что почувствовал прикосновение её руки к своей. — Я пожертвовала ради этого своей жизнью тридцать пять лет назад и пожертвую твоей, и жизнью Крей, и всех прочих на этой боевой станции, если мне — если нам — придётся это сделать. Куда ты послал остальных?
Он почувствовал в этом вопросе желание сменить тему, преднамеренное отвлечение от мысли, что ему придётся уничтожить её; или, наверное, подумал он, дело в том, что она знала — как знал и он, — что времени слишком мало, чтобы понапрасну тратить слова, когда им обоим известно, что она права.
Он сделал глубокий вдох, снова приводя в порядок мысли.
— В главной столовой, — сказал он. — Я придумал, как нейтрализовать Людей Песков и забраться в шаттлы.
— Если она сердится на тебя только за то, что ты делал поневоле, — сказал Трив Потман, и его тихий бас вызывал странное эхо в напряжённой тишине неосвещённых коридоров, -то меня она даже видеть не захочет. И я её не виню!
Гиперострый слух Си-Трипио засёк напряжённую визгливость в его голосе, а сенсоры у него на левой руке — за которую держался человек, поскольку в коридоре стояла кромешная темнота, — зарегистрировали и ненормальную холодность, и большее, чем обычно, напряжение мускулов, — тоже признаки стресса.
То, что Потман при таких обстоятельствах переживал стресс, было, конечно, вполне понятно. Трипио знал, что полная темнота вызывала дезориентацию и симптомы страха, даже когда человек понимал, что находится в совершенной безопасности, — чего, конечно, никак нельзя было сказать об этом покрытом мраком судне. Но из контекста сказанного он понял, что тьма, а больше того — знание, что воздух на этих палубах больше не циркулировал, а доступный запас кислорода через восемь месяцев иссякнет — даже при небольшом фотосинтезе, производимом аффитеханцами, — и что судно оккупировал песчаный народ, не было главным источником расстройства бывшего штурмовика, хотя, по мнению Трипио, именно это и должно было его расстраивать.
— Она ведь наверняка понимает, что процесс индоктринации сделал вас способным к независимым действиям не более, чем был способен к ним Никос, пока находился под влиянием ограничительного запора? — Трипио держал свои звуковые цепи переключёнными на восемнадцать децибел, куда ниже слухового порога и гаморреанцев, и песчаного народа, и подрегулировал интенсивность так, чтобы звуковые волны разносились ровно на три четверти метра, отделявшие его громкоговоритель от уха Потмана.
— Я ударил её, я… я её оскорблял… говорил такое, что желал бы скорее вырезать себе язык, чем сказать подобное молодой барышне…
— Она сама подвергалась индоктринации и должна быть знакома с налагаемой программированием стандартизированной вторичной личностью.
— Трипио, — донёсся сзади из темноты тихий голос Никоса. — Иногда это не имеет значения.
Впереди темноту ослаблял бледный свет, обрисовывая угол поперечного коридора и пугающее месиво на полу — тарелки, выпотрошенные М5Е и 8Р, гильзы метательных гранат, сломанные топорища, разбросанная пища и пролитый кофе. Среди этой свалки шныряли моррты, и их сладковатая вонь, как от грязной одежды, усиливала омерзение. Стало слышным тихое гудение оборудования для циркуляции воздуха, если, конечно, его можно было различить за поистине пугающим гамом, доносившимся из столовой: визг, вопли и пьяные голоса, распевающие «Грабя деревни, одну за другой».