Дети Эдгара По
Шрифт:
Папа не смотрит на неё. Он выбивает на приборной доске какой-то ритм.
— Ты знаешь, что я — женщина понимающая, Джо. Ты это знаешь. Но я больше не могу жить бок о бок с этой… с этой…
Вздох.
— Ну, так просто отпусти меня, Кассандра.
Ответа мы не слышали никогда, так как «Кадиллак» с рёвом уносился прочь по шоссе.
Лана лениво валялась в постели. Она подняла свой бокал.
— За жён и милых, — криво усмехнулась она. — Пусть они никогда не встретятся.
Поцелуй ангела.
Прямо в губы.
Это время привело меня в «Шепчущие сосны»,
Сырой северо-калифорнийский ветер задувал мне в спину, принося редкие шлепки мокрой дубовой листвы. Внутри склепа стоял полумрак, слегка разбавленный светом умирающего дня. Я знала, что смогу увидеть то, что мне нужно увидеть.
Я должна была видеть роскошные красные губы матери, пока Синатра пел это слово и Лана проговаривала его со страшной болью, с отчаянной мольбой в глазах. Одно слово.
Слово любви.
Поначалу я сомневалась, что чемоданчик с проигрывателем, который я оставила для неё в склепе, всё ещё там. Почему-то мне всегда представлялось, что какие-то незримые руки возьмут её и этот чемодан и наконец-то отправят их на остров в Средиземном море. Но он был там, точно ждал последние сорок лет. Возле него, под толстым слоем пыли, лежал в ламинированном конверте диск Фрэнка Синатры «Летим со мной». Старина Голубые Глазки уже и сам стал прахом, а его голос звучал, будя эхо в могиле.
Я взяла диск. От него пахло сыростью, распадом, затхлостью. Но в моей памяти звучала весёлая свинговая мелодия, песня, полная движения. Песня, в которой искрилось итальянское вино, итальянские палаццо и беззаконная любовь. Это была песня, которая когда-то уносила меня на каприйскую виллу, на остров мандариновых закатов и шёпотом произносимых слов любви.
Я стояла, закрыв глаза, и покачивалась в такт песне, которая звучала лишь у меня в памяти. И так я, наконец, вспомнила ту песню, которую забыла.
Еженедельники полнились историями о том, как мать выплёскивала бокалы шампанского в лица мужчинам. Раздавала звучные пощёчины, которые слышали во всём зале. Её приступы гнева вошли в легенду, так же как её детская гримаска, угрюмое молчание и чёрные приступы депрессии, когда иголка её проигрывателя опять и опять возвращалась к «Острову Капри». Иногда папа входил в дом, руки в карманах, беззаботно насвистывая какую-нибудь мелодию, которая крутилась у него в голове, а она вдруг бросалась на него, точно кобра. Загоняла его в угол. Он улыбался, вскидывал руки, сдаваясь, и она выплёвывала ему в лицо:
— Джо, ты настоящий сукин сын. — А потом целовала его изо всех сил, впиваясь в его губы так, что на них выступала кровь.
Это был дикий танец — танго любви, которое они танцевали вдвоём, сильнее и круче любого номера, когда-либо виденного в «Какао-клубе». Никто особенно и не удивился, когда Лану Лейк и Джо Кайолу нашли мёртвыми в красной луже на её кухонном полу. Человек, который жил на два дома, на два мира — с холодной, как лёд, женой в одном и огненной любовницей с ребёнком в другом. Может, миссис Джо Кайола и могла мириться с таким «соглашением»,
То мгновение я помню во всех деталях: красные, как перчики чили, тореадорские штанишки Ланы… запах папиного любимого неаполитанского соуса для спагетти, булькающего на плите, точно Везувий перед взрывом… резкие ароматы чеснока, душицы и римских помидор цвета артериальной крови… пистолет на полу у босых ног Ланы. Красный лак, облупившийся на мизинце.
Помню боль и ужас в материных глазах, немую мольбу, цепенеющие пальцы, задыхающийся звук, вырвавшийся из её горла, когда она пыталась заговорить.
Я старалась представить себе ту кухню сейчас лужа крови, пропитавшая линолеум, давно выцвела. Нож на чурбаке для мяса, луковицы над которым за несколько десятков лет сморщились и стали похожи на чёрных мух. Передник в пятнах от соуса цвета крови, и холодильник, полный высохших спагетти. Меню сорокалетней давности, которое не менялось никогда.
Старина Голубые Глазки бил не в бровь, а в глаз:
Колечко золотое на пальчике блестело…
Оказалось, что папе выстрелили прямо в сердце из того самого автоматического пистолета двадцать второго калибра, который Тино Альварес подарил Лане для защиты от всяких психов, вечно пристававших к ней в клубе. Однажды она им даже воспользовалась, выстрелила мужику в пах без всякого зазрения совести. Придерживая ладонью кровавую мешанину в штанах, он кое-как дохромал до ближайшего бара, где по совету одного парня окунул своё пострадавшее мужское достоинство в стакан виски, который, по слухам, отлично дезинфицирует. Его вопли слышали в соседнем округе.
Так, по крайней мере, болтали… Таблоиды раззвонили об этом по всему городу. Мать оправдали, но о пистолете, который лежал в ящике её ночного столика, после этого узнали все. Все до единого. И мужики предпочитали трижды подумать, прежде чем приставать к Лане Лейк.
Все знали, как давно мать хотела, чтобы Джо Кайола безраздельно принадлежал только ей, и что этому не суждено было сбыться до тех пор, пока Кассандра брыкалась в знак протеста. Обычная история: перебор на одну ночь, на одну ссору. Люди легко представляли, как Лана в слезах влетает в спальню, с грохотом выдвигает ящик ночного столика, шарит в поисках пистолета.
Быть может, она хотела убить Кассандру, но до этого дело не дошло. Почему-то пистолет выстрелил. Возможно, чертовски удивив и саму Лану. И что ей оставалось, раз Джо мёртвый лежал на полу? Выпало «пусто-пусто», выбор невелик, вот она и нажала на курок ещё раз.
Не плачь, Джо.
Пусти её, пусти её, пусти…
Господи, отпусти его.
Что ты говоришь, детка… мы с тобой на острове Капри.
Не шути, Джо.
Я много думала об этом пистолете. О миссис Джо Кайола. О том, что Кассандра купила наш дом на следующий день после похорон. Так он и стоит, уже сорок лет. Заколоченное, рассыпающееся на части громоздкое бунгало, задыхающееся под тяжестью лиан, толстых, как тело дракона. Во время дождя с лиан текла зелёная кровь и вместе с дождём уходили в землю.