Дети Эдгара По

Кинг Стивен

— Энн, ты как там?

Нет ответа.

— Э-эй! Энн?

Я нашёл её рядом с раковиной. Совок и щётка лежали на полу, а она выкручивала влажную половую тряпку с такой силой, что мышцы на коротких предплечьях выступили, как у плотника за работой. Вода с тряпки капала прямо ей на подол.

— Энн?

Её взгляд был устремлён в окно, в узкий проход за ним, где, ясно видимое в свете флуоресцентной лампы под потолком кухни, в воздухе висело что-то большое и белое и вертелось то в одну, то в другую сторону, точно куколка, подвешенная к листу живой изгороди.

— Господи! — сказал я.

Она ещё повертелась и затихла, как будто её содержимое

устало от попыток освободиться. В следующий миг куколка изогнулась от острого основания вверх, будто раскололась надвое, и снова слиплась. Тут я увидел, что передо мной два организма, два человеческих существа висят в воздухе без всякой опоры — совершенно голые, они сплетаются в объятии, разлучаются и сплетаются вновь, никогда не поворачиваясь к зрителю дважды под одним углом: то мужчина сзади, то женщина сзади, то оба с одного бока, то с другого. Когда я увидел их впервые, женщина целовала мужчину в губы. Её глаза были закрыты; позже она положила голову ему на плечо. Ещё позже внимание обоих сосредоточилось на Энн. Кожа у них была очень бледная, с интересным оттенком — точно белый шоколад; впрочем, так могло казаться из-за освещения. Мокрый снег хлопьями проносился между ними и окном, никогда не скрывая их полностью.

— Кто это такие, Энн?

— Страданию нет предела, — сказала она. Её голос звучал невнятно и хрипло. — Они преследуют меня повсюду.

Я с трудом оторвал от них свой взгляд.

— Ты из-за них так часто переезжаешь? — Больше я ничего не мог придумать.

— Нет.

Две фигуры сомкнулись в чём-то, что можно было бы назвать любовным объятием, будь их глаза прикованы друг к другу, а не к Энн. Покачиваясь, они медленно вращались на фоне чёрной, мокрой стены, как рыбы в аквариуме. Они улыбались. Энн застонала, её стало шумно рвать в раковину. Я держал её за плечи.

— Убери их, — еле слышно сказала она. — Чего они на меня всё время смотрят? — Она закашлялась, вытерла рот, открыла холодный кран. Приступы крупной дрожи стали сотрясать её тело.

— Убери их.

Я видел их, но допустил ошибку, решив, что они ненастоящие. Я подумал, что она может успокоиться, если не будет их видеть. Но она не позволила мне выключить свет или закрыть шторы; а когда я стал уговаривать её отпустить край раковины и пойти со мной в гостиную, она только жалобно затрясла головой, и её снова начало тошнить.

— Нет, уходи, — сказала она. — Ты мне уже не нужен.

Её тело стало неподатливым, она сделалась неуклюжей, как ребёнок. И очень сильной.

— Просто отойди, Энн, пожалуйста.

Она беспомощно поглядела на меня и сказала:

— Мне нечем вытереть нос. — Я сердито дёрнул её, и мы упали. Моё плечо попало в мусорный совок, в рот набились её волосы, пахнувшие пеплом. Я чувствовал, как она шарит по мне руками.

— Энн! Энн! — закричал я.

Я вырвался из-под неё, — она застонала, её опять стало тошнить — и, оглядываясь через плечо на улыбающихся существ в проходе, выскочил из кухни и из дома. Я слышал свои панические всхлипы: «Я звоню Лукасу, это невыносимо, я пойду и позвоню Лукасу…» — как будто я всё ещё говорил с ней. Поблуждав некоторое время по деревне, я наткнулся на телефонную будку у церкви.

Помнится, Спрейк как-то сказал — хотя для него это слишком изящно выражено: «Если ты чувствуешь, что убежал от жизни, значит, ты не победил». Речь шла о Лукасе Фишере. «Жить полной жизнью можно, лишь платя за это собой. Нежелание Лукаса отдаться жизни целиком сделает его жалким и ненастоящим.

Он кончит тем, что будет бродить ночами по улицам и заглядывать в освещённые витрины». В то время это показалось мне слишком жестоким. Я всё ещё верил, что Лукасу не хватает энергии, а не воли, что дело в спадах и подъёмах психического состояния, а не в осознанной экономии усилий.

Когда я сказал Лукасу: «Здесь что-то очень нехорошее творится», он замолчал. Пару секунд спустя я позвал:

— Лукас?

Мне показалось, я слышу его слова:

— Бога ради, положи трубку и оставь меня в покое.

— Наверное, телефон не в порядке, — сказал я. — Ты словно где-то очень далеко. С тобой кто-нибудь есть?

Он опять умолк.

— Лукас? Ты меня слышишь?

Он спросил:

— Как Энн? Я имею в виду здоровье?

— Плохо, — сказал я. — У неё что-то вроде приступа. Ты не представляешь, какое для меня облегчение — поговорить с кем-нибудь. Лукас, там, в проходе за её кухней какие-то две фигуры, будто из бреда. Что они друг с другом делают… понимаешь, они бледные, как мёртвые, и всё время ей улыбаются. Это так омерзительно…

Он сказал:

— Подожди. Ты что, тоже их видишь?

— Я же и говорю. Только я не знаю, как помочь ей. Лукас?

На линии стало тихо. Я нажал на рычаг и снова набрал его номер. Было занято. Позже я скажу Энн: «Кто-то, наверное, ему позвонил», но я знал, что он просто не положил трубку. Какое-то время я стоял, трясясь под порывами ветра с пустоши, в надежде, что он передумает. В конце концов я так замёрз, что бросил всё и пошёл обратно. Снег с дождём летел мне в лицо всё время, пока я шёл по деревне. Церковные часы показывали половину седьмого вечера, но кругом было темно и безлюдно. Только слышно было, как ветер шелестит чёрными пластиковыми мешками с мусором, наваленными вокруг контейнеров.

— Чтоб тебя, Лукас, — прошипел я. — Будь ты неладен.

Дом Энн был так же тих, как все остальные. Я вошёл в сад и прижал лицо к стеклу, надеясь, что через открытую дверь гостиной смогу заглянуть в кухню; но отсюда была видна только стена и календарь с фотографией персидской кошки: «Октябрь». Энн видно не было. Я стоял на клумбе, а слякоть превращалась в снег.

В кухне пахло не столько рвотой, сколько кислятиной, которую чувствуешь иногда глубоко в горле. Проход за окном был пуст, в него лился убийственно-яркий свет флуоресцентной лампы. Трудно было представить, что там вообще что-то происходило. Но во всём чувствовался какой-то неуют: и в том, как лежала старая черепица, и в пучках папоротника, торчавших из облицовки, и даже в том, как снег набивался в щели между камнями. Я поймал себя на том, что не хочу поворачиваться к проходу спиной. Если я закрывал глаза и пытался представить себе ту пару, то не мог вспомнить ничего, кроме улыбок. Неподвижный, холодный воздух стоял над раковиной, кошки тёрлись об меня и путались под ногами; оба крана были открыты.

В смятении Энн распахнула все кухонные шкафы и разбросала их содержимое по полу. Сковородки, ножи, пакеты с бакалеей валялись бок о бок с пластмассовым ведром и какими-то жёлтыми тряпками; бутылку моющего средства она разлила среди банок с кошачьей едой, половину из которых открыла, а половину едва успела проткнуть прежде, чем выронила ключ или забыла, куда его положила. Трудно было понять, что она пыталась сделать. Я собрал вещи и разложил их по местам. Покормил кошек, просто чтобы они от меня отстали. Пару раз я слышал, как она двигается по второму этажу у меня над головой.