Дети Эдгара По
Шрифт:
Денис поспешил за ней.
— Нет! Оставь это! Мисти!
Женщина рывком распахнула дверь, и в доме стало чуть светлее. Шагнув наружу, она крикнула через плечо:
— Какая ещё Мисти? Что, чёрт побери, с тобой такое?
Денис побежал за ней, а Элвуд — за ним. Небо было безоблачным, а воздух таким прозрачным, что всё вокруг казалось плоским и бесцветным. Горячий ветер ворошил длинную траву на газоне, то пригибая её к земле, то закручивая туда и сюда. Ким шагала прямо по ней, направляясь к своему «Форду»-пикапу, припаркованному на подъездной дорожке.
— Отдай мне тело, — сказал Денис ломким от волнения голосом. Он ухватил её за подол, но она не остановилась, даже когда блузка затрещала. — Пожалуйста. Пожалуйста. — Он умолял, и Элвуд почувствовал не просто жалость к отцу:
Дойдя до пикапа, Ким обернулась: багровый румянец пылал под её смуглой кожей, и Элвуду показалось — если прижмуриться, чтобы всё слегка расплылось, она так похожа на его маму, что жуть берёт.
— Ты псих, — сказала она. — Оставь мертвецов в покое.
Денис бросился на неё, и они стали бороться, вцепившись в труп, — они тянули его, дёргали, и вдруг с тихим сухим щелчком — словно позвонок встал на место — он распался на части. Лохмотья кожи, осколки костей и труха от разложившихся внутренностей усеяли дорожку, а они все трое стояли и смотрели, как ветер носит их туда и сюда, взвихряя и заново расстилая по бетону, словно складывая из них какой-то текст, оставленную трупом шифровку, которую никто из них никогда не сможет прочесть.
Брэдфорд Морроу
Брэдфорд Морроу — автор «Ветви альманаха», «Полей Тринити», «Дара Джиованни» и «Перекрёстка Ариэля», а также ряда других романов, в том числе новейшего, «Пятый поворот», и сборника рассказов «Алкаш». Обладатель многочисленных наград, в том числе литературной премии Американской академии искусств и литературы, стипендии Гуггенхайма, премии «PEN/Nora Magid», премии О. Генри. Морроу стал ещё и детским писателем, написав книгу «Не делал, так не делал», иллюстрации к которой нарисовал Гэхан Уилсон. Основатель и редактор литературного журнала «Conjunctions», он преподаёт в колледже Бард. Жизнь Брэдфорда Морроу протекает между Нью-Йорком и фермой в одноимённом штате.
Сердечный садовник
Я знаю, что умру, как все, и это мне противно, ещё я знаю, что все человеческие существа, когда-либо появлявшиеся на свет, мертвы, за исключением ныне живущих, и это терзает меня и делает любые различия… фальшивыми или глупыми.
Вопреки горю, которое не отпускало меня, пока поезд мчал вдоль побережья, должен признать, что после многолетнего добровольного изгнанничества я испытывал странное утешение при мысли о том, что скоро снова увижу старинный городок, пройду по улицам, на которых протекло наше с ней детство. Представить город лишённым его прекраснейшего цветка, лучшей, тончайшей души было невозможно. И всё же мне казалось, что, обойдя наши с ней излюбленные с детства места и пожелав духу Джули — хоть мне и неизвестно, что это такое, — продолжительного пребывания в каждом из них, я доставлю ей радость. А себе — облегчение. В юности мы заключили договор: тот из нас, кто умрёт первым, постарается остаться по существу живым, ощутимо живым, и ждать другого. Смерти предстояло отойти в сторонку до тех пор, пока не сдадутся обе половинки нашей единой души. Разумеется, мы были тогда детьми, склонными к диким фантазиям. Но договор оставался в силе, и неважно, что я за прошедшие годы перестал верить в духов, сделался скептиком. По правде говоря, я имел весьма смутное представление о том, что от меня требуется. Просто ходить. Гулять, смотреть, дышать, за себя и за неё.
71
Гарольд Бродки (1930–1996) — американский писатель. (Прим. пер.)
По какой-то причине морг всегда рисовался моему воображению в радужных подробностях. Потрясающее неоклассическое здание конца восемнадцатого века, из тёсаного камня, внушительное, двухэтажное, увенчанное сланцевой крышей, с горделивым портиком, опирающимся
На службе наверняка будут и мама, и отец со своей третьей женой, Морин. Возможно, придёт толпа друзей Джули, из которых я не знал почти никого, точнее, совсем никого. Я сомневался, что кто-нибудь, кроме родителей, узнает меня, — так давно не казал я своего эмигрантского носа в неколебимой колыбели бескультурья, как я называл свою родину. Жаль, что нельзя присутствовать на её похоронах невидимым, думал я, пока «Акела» летел сквозь прибрежные болота, испещрённые гнёздами ходулочников, скоп, и неимоверными автомобильными свалками, где сумах рос из окон брошенных грузовиков. Как единственный брат Джули и ближайший друг её детства, я знал, каковы обязанности кровного родственника, хотя где-то глубоко внутри я был уверен, что она сочла бы допустимым, нет, даже очень забавным, если бы я предпочёл оплакать её с нашего излюбленного аванпоста в кустарнике под окном.
Когда три десятилетия тому назад я покидал наш дом, то уходил, подняв воротник, и носки моих ботинок твёрдо указывали в одном направлении: прочь. По какой-то невыразимой иронии судьбы, Джули, оставшись дома, сделала возможным мой великий прорыв. Будучи младшим из близнецов — она родилась несколькими минутами раньше, чем вырвался на свободу я, — с ней я как будто оставил частицу себя дома, в Средних Водопадах, в то время как своенравная частичка её души отправилась со мной в Нью-Йорк, а оттуда ещё дальше. Джули не была любительницей путешествий и после колледжа и обязательной поездки в Европу вернулась домой, решив, что должна поддержать маму и помочь ей пережить трудный развод (где ты видела простые? — спрашивал у неё я), а потом просто осталась и прижилась заново, как заново укореняется растение, которому нечаянным ударом лопаты обрубили корешки. Я же, наоборот, уехал навсегда. Тому было много причин, большинство из которых, стараниями в том числе и всепобеждающего, но непобедимого времени, ничего уже не значат.
По негласной договорённости я редко общался с отцом, а с матерью говорил только по праздникам или в периоды семейных катаклизмов, — что, на мой взгляд, одно и то же, — поэтому, когда она позвонила в какой-то неурочный, ничем не ознаменованный день, я, ещё не услышав новость, понял, что случилось страшное. Её голос, дребезжащий, как мандолина по щебёнке, хриплый от многолетнего пристрастия к курению, делал её речь неразборчивой. Если бы мне не было известно, что она в рот не берёт спиртного, я бы подумал, что она крепко набралась.
Ты… умерла, она… ты, твоя сестра…
Я пытался затормозить поток её речи, но она истерически всхлипывала. Вскоре и я — тот, кто всегда поднимал на смех плакс, — заплакал тоже. Когда слёзы затопили мои глаза, я, не мигая, уставился в немытое окно моего кабинета на крыши домов и водонапорные башни города за ним. Облако — точь-в-точь скрипач, внезапно выдернутый из картины Шагала, где он играл серенады синим крестьянкам и пурпурным козам, и вставленный в раму вечереющего неба, — медленно плыло над Гудзоном к Джерси. Моя Джули, моя вторая половинка мертва. Я сказал матери, что приеду утренним поездом, и наш разговор, если можно так его назвать, кончился так же внезапно, как и начался.