Дети нашей улицы
Шрифт:
Адхам умолял его:
— Брат, образумься! Что ты говоришь?! Ведь потом будешь раскаиваться за каждое слово. Ты сам своими руками лишаешь себя возможности все исправить. Обещаю тебе, что все останется по-прежнему, все будет хорошо.
Идрис с трудом, будто преодолевая сопротивление ветра, сделал шаг в его сторону.
— Разве в твоих силах вернуть меня, сын рабыни?
Адхам посмотрел на него и осторожно произнес:
— Это под силу братскому родству.
— Братскому родству?! Я забыл о нем, выкинул в первую же попавшуюся мне выгребную яму.
Превозмогая обиду, Адхам сказал:
— Раньше я слышал от тебя только добрые слова.
— Тирания твоего отца заставила меня говорить правду.
— Я не хочу, чтобы в таком виде ты попался людям на
Идрис издевательски засмеялся:
— Каждый день они будут видеть меня еще и не таким. Я сделаю так, что позор и стыд будут преследовать вас. Твой отец выгнал меня без зазрения совести. Пусть теперь расплачивается.
Он бросился на Адхама, но тот увернулся. Идрис не удержался на ногах, и если бы не стена, упал. Он тяжело задышал, разглядывая землю в поисках камня. Адхам тем временем проскользнул к воротам и скрылся за ними. От горя его глаза наполнились слезами. Крики Идриса не умолкали. Адхам невольно обернулся в сторону дома и увидел, как через зал идет отец. Не зная зачем, он пошел ему навстречу, подавляя свой страх и печаль. Аль-Габаляуи взглянул на него ничего не выражающим взглядом. Статная фигура отца с широкими плечами застыла на фоне михраба [3] высеченного в стене за его спиной. Адхам склонил голову:
3
Михраб — ниша в стене мечети, указывающая направление, где находится Кааба в Мекке. Мусульмане во время молитвы обращаются к ней лицом.
— Мир вам, отец!
Аль-Габаляуи бросил на него пронзающий насквозь взгляд и сказал голосом, идущим откуда-то из глубины:
— Докладывай, зачем пришел!
— Отец, брат Идрис… — шепотом начал Адхам.
Аль-Габаляуи прервал его, словно рубанул топором по камню:
— Даже имени его не упоминай при мне! — потом добавил, удаляясь к себе: — Иди работать!
4
День сменялся ночью на этом клочке пустыни, а Идрис катился дальше по наклонной плоскости. Каждый день он совершал новую глупость. Он слонялся вокруг дома, поливая его обитателей самой грязной бранью, садился у ворот в чем мать родила, будто загорал, и начинал горланить непристойные песни. Или же бродил по соседству в бандитских местах, бросал на каждого встречного вызывающие взгляды и цеплялся ко всем, кто попадался ему на пути. Люди молча обходили его стороной, но перешептывались: «Сын аль-Габаляуи!» Пропитание не было для него проблемой, рука его тянулась ко всему, что он находил в харчевне или на прилавках. Он наедался до отвала и уходил без слов благодарности. Счета ему не выставляли. А когда ему хотелось поразвлечься, то сворачивал в первое же попавшееся заведение, где ему наливали пива, пока он не пьянел. Тут же у него развязывался язык, и он выбалтывал все семейные секреты и тайны, высмеивал привычки домочадцев, трусость родственников и хвастался тем, что восстал против отца, властелина всей улицы. Затем, заливаясь хохотом, он принимался складывать стихи. Мог и спеть, и пуститься в пляс. Пределом его веселья было, когда вечер заканчивался дракой и под всеобщее ликование он уходил победителем. О таком его поведении знали уже все и остерегались, мирясь как с неизбежной напастью. Семье сильно досталось из-за него. Сраженную горем мать Идриса разбил паралич. Когда она лежала на смертном одре, аль-Габаляуи пришел с ней проститься. Она же рукой, которой могла еще пошевелить, отстранилась от него и испустила дух в горе и ненависти. Скорбь окутала семью как паутина. Братья перестали устраивать посиделки на крыше, в саду уже не слышалась свирель Адхама.
Жертвой очередного приступа гнева аль-Габаляуи стала одна из женщин дома. Он кричал во весь голос, проклиная служанку Наргис. Наргис выставили вон в тот же день, как стало известно о ее беременности, которую женщина не могла больше скрывать. Только позже выяснилось, что Идрис взял ее силой за день до того, как его самого изгнали. Наргис покинула дом,
Однако любое горе, сколь бы сильным оно ни было, постепенно забывается. Жизнь в Большом Доме стала входить в привычное русло — так бежавшие от землетрясения возвращаются в свои дома. Радван, Аббас и Джалиль вновь собирались на крыше, а Адхам отводил душу в саду со свирелью. Мысль об Умайме не выходила у него из головы и грела его, когда он вспоминал ее отчетливую тень, как бы вышедшую из объятий его собственной. Войдя в комнату матери, Адхам застал ее за вышивкой шали. Он открылся ей, заключив:
— Это Умайма, мама, твоя родственница.
На лице матери появилась слабая улыбка: она не в силах была превозмочь болезнь, даже услышав такую счастливую новость.
— Да, сынок, — сказала она, — Умайма хорошая девушка. Вы подходите друг другу. Даст Бог, она сделает тебя счастливым.
Увидев, как от радости порозовело лицо сына, она добавила:
— Однако не следует баловать ее, сынок, не порть себе жизнь. Я переговорю с отцом. Дай Бог, увижу твоих детей до того, как меня заберет смерть.
Когда аль-Габаляуи пригласил Адхама к себе, он был полон благодушия. «Ничто не сравнится с жестокостью отца, кроме его милости», — подумал он про себя. Отец сказал:
— Вот ты уже и женишься, Адхам. Как быстротечно время! В этом доме презирают тех, кто ниже, но твой выбор — знак уважения к матери. Да пошлет тебе Бог здоровое потомство! Аббас и Джалиль бесплодны, у Радвана младенцы умирают. Все они ничего не унаследовали от меня, кроме высокомерного нрава. Пусть дом наполнится твоими детьми, иначе жизнь моя пройдет бесследно.
Такой свадьбы, как у Адхама, на нашей улице еще не было. По сей день о ней рассказывают как о знаменательном событии. В ту ночь на деревьях и на стенах развесили фонари, превратившие дом в островок света посреди унылой пустыни. На крышах разбили шатры для певцов, столы с едой и напитками растянулись из зала в сад и оттуда через ворота на улицу. Сразу после полуночи свадебная процессия пришла в движение, выйдя из аль-Гамалии. В ней участвовали и те, кто любил аль-Габаляуи, и те, кто его побаивался. Адхам в шелковой галабее и расшитой повязке на голове шагал между Аббасом и Джалилем. Радван шел чуть впереди. Слева и справа люди несли свечи и розы. Во главе этой свадебной процессии выступали певцы и танцоры. Громко раздавалась песня, люди подхватывали ее и восторженно поздравляли аль-Габаляуи и Адхама. Квартал не спал, звучали радостные песни. От аль-Гамалии прошли через аль-Атуф, Кафар аль-Загари и аль-Мабиду. Даже бандиты приветствовали свадьбу, кто песнями, кто танцами. В харчевнях бесплатно разливали пиво, и даже юнцы захмелели. Во всех курильнях гуляющим бесплатно раздавали кальяны, и воздух наполнился запахом гашиша и индийского табака.
Внезапно в конце улицы, словно отколовшись от тьмы, возник Идрис. Он нарисовался у поворота, ведущего в пустыню, в свете фонарей, которые несли во главе шествия. Державшие светильники остановились, по рядам шепотом пронеслось имя Идриса. Увидев его, танцоры застыли на месте, тотчас стихли дудки и онемели барабаны. Веселье кончилось. Люди задались вопросом: как поступить? Смолчать? Тогда не избежишь беды. Побить его? Так ведь это же сын аль-Габаляуи, как-никак.
— Чья это свадьба, подлые трусы? — закричал Идрис, размахивая дубинкой.
Никто не ответил, все вытянули шеи в сторону Адхама и братьев.
— С каких это пор вы стали друзьями сына рабыни и его отца?
Тогда Радван сделал шаг вперед и громко сказал:
— Брат! Лучше тебе пропустить свадьбу. Так будет мудрее..
— Кто бы говорил, Радван! — насупился Идрис. — Ты брат-предатель и трусливый, пресмыкающийся сын, продавший честь и братство за лепешку.
Радван продолжал уговаривать его:
— При чем тут люди, если ссора между нами?
— Людям известно о вашем позоре, — загоготал Идрис. — Если бы их не съедал страх, на эту свадьбу ни один музыкант или певец не явился бы.