Дети нашей улицы

Махфуз Нагиб

Адхам умолял его:

— Брат, образумься! Что ты говоришь?! Ведь потом будешь раскаиваться за каждое слово. Ты сам своими руками лишаешь себя возможности все исправить. Обещаю тебе, что все останется по-прежнему, все будет хорошо.

Идрис с трудом, будто преодолевая сопротивление ветра, сделал шаг в его сторону.

— Разве в твоих силах вернуть меня, сын рабыни?

Адхам посмотрел на него и осторожно произнес:

— Это под силу братскому родству.

— Братскому родству?! Я забыл о нем, выкинул в первую же попавшуюся мне выгребную яму.

Превозмогая обиду, Адхам сказал:

— Раньше я слышал от тебя только добрые слова.

— Тирания твоего отца заставила меня говорить правду.

— Я не хочу, чтобы в таком виде ты попался людям на

глаза.

Идрис издевательски засмеялся:

— Каждый день они будут видеть меня еще и не таким. Я сделаю так, что позор и стыд будут преследовать вас. Твой отец выгнал меня без зазрения совести. Пусть теперь расплачивается.

Он бросился на Адхама, но тот увернулся. Идрис не удержался на ногах, и если бы не стена, упал. Он тяжело задышал, разглядывая землю в поисках камня. Адхам тем временем проскользнул к воротам и скрылся за ними. От горя его глаза наполнились слезами. Крики Идриса не умолкали. Адхам невольно обернулся в сторону дома и увидел, как через зал идет отец. Не зная зачем, он пошел ему навстречу, подавляя свой страх и печаль. Аль-Габаляуи взглянул на него ничего не выражающим взглядом. Статная фигура отца с широкими плечами застыла на фоне михраба [3] высеченного в стене за его спиной. Адхам склонил голову:

3

Михраб — ниша в стене мечети, указывающая направление, где находится Кааба в Мекке. Мусульмане во время молитвы обращаются к ней лицом.

— Мир вам, отец!

Аль-Габаляуи бросил на него пронзающий насквозь взгляд и сказал голосом, идущим откуда-то из глубины:

— Докладывай, зачем пришел!

— Отец, брат Идрис… — шепотом начал Адхам.

Аль-Габаляуи прервал его, словно рубанул топором по камню:

— Даже имени его не упоминай при мне! — потом добавил, удаляясь к себе: — Иди работать!

4

День сменялся ночью на этом клочке пустыни, а Идрис катился дальше по наклонной плоскости. Каждый день он совершал новую глупость. Он слонялся вокруг дома, поливая его обитателей самой грязной бранью, садился у ворот в чем мать родила, будто загорал, и начинал горланить непристойные песни. Или же бродил по соседству в бандитских местах, бросал на каждого встречного вызывающие взгляды и цеплялся ко всем, кто попадался ему на пути. Люди молча обходили его стороной, но перешептывались: «Сын аль-Габаляуи!» Пропитание не было для него проблемой, рука его тянулась ко всему, что он находил в харчевне или на прилавках. Он наедался до отвала и уходил без слов благодарности. Счета ему не выставляли. А когда ему хотелось поразвлечься, то сворачивал в первое же попавшееся заведение, где ему наливали пива, пока он не пьянел. Тут же у него развязывался язык, и он выбалтывал все семейные секреты и тайны, высмеивал привычки домочадцев, трусость родственников и хвастался тем, что восстал против отца, властелина всей улицы. Затем, заливаясь хохотом, он принимался складывать стихи. Мог и спеть, и пуститься в пляс. Пределом его веселья было, когда вечер заканчивался дракой и под всеобщее ликование он уходил победителем. О таком его поведении знали уже все и остерегались, мирясь как с неизбежной напастью. Семье сильно досталось из-за него. Сраженную горем мать Идриса разбил паралич. Когда она лежала на смертном одре, аль-Габаляуи пришел с ней проститься. Она же рукой, которой могла еще пошевелить, отстранилась от него и испустила дух в горе и ненависти. Скорбь окутала семью как паутина. Братья перестали устраивать посиделки на крыше, в саду уже не слышалась свирель Адхама.

Жертвой очередного приступа гнева аль-Габаляуи стала одна из женщин дома. Он кричал во весь голос, проклиная служанку Наргис. Наргис выставили вон в тот же день, как стало известно о ее беременности, которую женщина не могла больше скрывать. Только позже выяснилось, что Идрис взял ее силой за день до того, как его самого изгнали. Наргис покинула дом,

плача и хлеща себя по щекам. Целый день она скиталась, пока ей не встретился Идрис и, не сказав ни доброго, ни худого слова, взял к себе, посчитав, что она может еще пригодиться.

Однако любое горе, сколь бы сильным оно ни было, постепенно забывается. Жизнь в Большом Доме стала входить в привычное русло — так бежавшие от землетрясения возвращаются в свои дома. Радван, Аббас и Джалиль вновь собирались на крыше, а Адхам отводил душу в саду со свирелью. Мысль об Умайме не выходила у него из головы и грела его, когда он вспоминал ее отчетливую тень, как бы вышедшую из объятий его собственной. Войдя в комнату матери, Адхам застал ее за вышивкой шали. Он открылся ей, заключив:

— Это Умайма, мама, твоя родственница.

На лице матери появилась слабая улыбка: она не в силах была превозмочь болезнь, даже услышав такую счастливую новость.

— Да, сынок, — сказала она, — Умайма хорошая девушка. Вы подходите друг другу. Даст Бог, она сделает тебя счастливым.

Увидев, как от радости порозовело лицо сына, она добавила:

— Однако не следует баловать ее, сынок, не порть себе жизнь. Я переговорю с отцом. Дай Бог, увижу твоих детей до того, как меня заберет смерть.

Когда аль-Габаляуи пригласил Адхама к себе, он был полон благодушия. «Ничто не сравнится с жестокостью отца, кроме его милости», — подумал он про себя. Отец сказал:

— Вот ты уже и женишься, Адхам. Как быстротечно время! В этом доме презирают тех, кто ниже, но твой выбор — знак уважения к матери. Да пошлет тебе Бог здоровое потомство! Аббас и Джалиль бесплодны, у Радвана младенцы умирают. Все они ничего не унаследовали от меня, кроме высокомерного нрава. Пусть дом наполнится твоими детьми, иначе жизнь моя пройдет бесследно.

Такой свадьбы, как у Адхама, на нашей улице еще не было. По сей день о ней рассказывают как о знаменательном событии. В ту ночь на деревьях и на стенах развесили фонари, превратившие дом в островок света посреди унылой пустыни. На крышах разбили шатры для певцов, столы с едой и напитками растянулись из зала в сад и оттуда через ворота на улицу. Сразу после полуночи свадебная процессия пришла в движение, выйдя из аль-Гамалии. В ней участвовали и те, кто любил аль-Габаляуи, и те, кто его побаивался. Адхам в шелковой галабее и расшитой повязке на голове шагал между Аббасом и Джалилем. Радван шел чуть впереди. Слева и справа люди несли свечи и розы. Во главе этой свадебной процессии выступали певцы и танцоры. Громко раздавалась песня, люди подхватывали ее и восторженно поздравляли аль-Габаляуи и Адхама. Квартал не спал, звучали радостные песни. От аль-Гамалии прошли через аль-Атуф, Кафар аль-Загари и аль-Мабиду. Даже бандиты приветствовали свадьбу, кто песнями, кто танцами. В харчевнях бесплатно разливали пиво, и даже юнцы захмелели. Во всех курильнях гуляющим бесплатно раздавали кальяны, и воздух наполнился запахом гашиша и индийского табака.

Внезапно в конце улицы, словно отколовшись от тьмы, возник Идрис. Он нарисовался у поворота, ведущего в пустыню, в свете фонарей, которые несли во главе шествия. Державшие светильники остановились, по рядам шепотом пронеслось имя Идриса. Увидев его, танцоры застыли на месте, тотчас стихли дудки и онемели барабаны. Веселье кончилось. Люди задались вопросом: как поступить? Смолчать? Тогда не избежишь беды. Побить его? Так ведь это же сын аль-Габаляуи, как-никак.

— Чья это свадьба, подлые трусы? — закричал Идрис, размахивая дубинкой.

Никто не ответил, все вытянули шеи в сторону Адхама и братьев.

— С каких это пор вы стали друзьями сына рабыни и его отца?

Тогда Радван сделал шаг вперед и громко сказал:

— Брат! Лучше тебе пропустить свадьбу. Так будет мудрее..

— Кто бы говорил, Радван! — насупился Идрис. — Ты брат-предатель и трусливый, пресмыкающийся сын, продавший честь и братство за лепешку.

Радван продолжал уговаривать его:

— При чем тут люди, если ссора между нами?

— Людям известно о вашем позоре, — загоготал Идрис. — Если бы их не съедал страх, на эту свадьбу ни один музыкант или певец не явился бы.