Дети семьи Зингер
Шрифт:
Это были не столько отношения между старшим братом и младшим, сколько между мудрым отцом и заблудившимся ребенком. Я думаю, Исаак страдал от этого, но смирялся, поскольку в глубине души он человек очень прагматичный. Он знал, что И.-И. Зингер ужасно тщеславен. А еще он знал, что люди стараются испортить отношения между ним и И.-И. Зингером <…> И он был очень, очень осторожен, играя вторую скрипку <…> беря на себя роль заблудшего ребенка, который прислушивается к мудрости своего родителя. Мне кажется, он даже готов был льстить И.-И. Зингеру, потому что, хотя старший брат обладал множеством прекрасных качеств, но была у него одна черта, характерная для всех членов семейства Зингер, за исключением отца, моего деда, — огромное тщеславие. Исаак тоже тщеславен, но ему удается скрывать это. И.-И. Зингер был тщеславен, но он скрывать этого не умел. А Башевис очень, очень искусно подыгрывал Исроэлу-Иешуа <…> чрезвычайно искусно. Только после смерти И.-И. Зингера талант Исаака по-настоящему расцвел. Словно с него упали оковы, и теперь он стал свободен и мог развиваться. Я не хочу создавать впечатление, будто Исаак не любил старшего брата <…> но в этой любви было множество всевозможных сложных эмоций, и страхов, и зависти, и привязанности, и рабской зависимости [135] .
135
Процитировано
У каждой семьи, как у каждой страны, есть своя политика; и в семье писателей, как мы уже видели, бывает столько разных взглядов, сколько в ней людей.
Приехав к брату в Сигейт, Кони-Айленд, Башевис «был совершенно сбит с толку».
Я увидел, что идиш становится здесь беднее, а не богаче. Я увидел сотни вещей, для которых в языке идиш не было названия. Ведь идиш создавался в Польше, а не здесь. Я пережил настоящий кризис. На шесть или семь лет я совсем перестал писать, делал только статьи для «Форвертс». Но потом, спустя несколько лет, я сказал себе: если мне есть что сказать, если у меня есть история, которую я могу поведать, этим мне и следует заняться, а не слоняться в отчаянии, тревожась о том, что мы не во всех отношениях так же богаты, как другие. В бедности нет ничего позорного, даже если это духовная бедность. Но идиш не беден духовно. В нем есть сокровища, которых нет в других языках (так же как в других языках есть сокровища, которых нет у нас) [136] .
136
C. Sinclair. My Brother and I: A Conversation with Isaac Bashevis Singer // Encounter. February 1979.
Положение Башевиса в Нью-Йорке в точности повторяло его ситуацию в Варшаве. Иешуа снова был его покровителем. Это Иешуа договорился с «Форвертс» о том, чтобы газета публиковала следующую вещь Башевиса как роман с продолжением. Его товарищи по эмиграции, особенно писатели, на это заметили, что Башевис ступил на американскую землю «с правильной ноги». Правда, при этом писатели бурчали себе под нос, что он всем обязан брату. Такие комментарии больно ранили Башевиса, который «отлично знал, что это правда». Так или иначе, но ему никак не удавалось заставить себя написать что-то столь же стоящее, как его первый роман «Сатана в Горае». Вместо того чтобы работать, Башевис проводил ночи, бродя по Сигейту, отлученный и от наследия прошлого, и от собственного таланта. Об одной такой ночи он вспоминает в книге «Затерянный в Америке»:
— Что теперь? — спрашивал я себя. Мне хотелось смеяться над своей беспомощностью. Я обернулся и увидел дом с двумя белыми колоннами. Он как будто вырос из-под земли. Я подошел к нему и в одном из освещенных окон увидел силуэт моего брата. Он сидел за узким столом, держа в одной руке перо, а в другой рукопись. Я никогда не размышлял о внешности брата, но этим вечером впервые рассматривал его с любопытством, как будто был не его братом, а случайным прохожим. Все, кто в этот день встречались мне в Сигейте, были загорелыми, а его вытянутое лицо было бледным. Он читал не только глазами, а еще шевелил губами, произнося слова. Время от времени он поднимал брови с таким выражением, словно спрашивал: «Как это я мог такое написать?» И тут же начинал что-то размашисто вычеркивать. На его тонких губах зарождалась улыбка. Он поднял огромные голубые глаза от рукописи и вопрошающе взглянул за окно, как будто подозревал, что с улицы кто-то за ним наблюдает. Мне казалось, что я читаю его мысли: все это писательство — суета сует, но раз уж ты взялся за дело, то должен делать его хорошо. Острое чувство любви к брату пронзило меня с новой силой. Он был для меня не только братом, но и отцом, и учителем. Я никогда не смел обратиться к нему первым. Я всегда ждал, пока он сделает первый шаг.
Именно потому, что Иешуа был для Башевиса скорее отцовской фигурой, доверительные отношения с ним были невозможны. И Башевис продолжал скрывать свою частную жизнь, опасаясь осуждения со стороны брата. В том, что касалось его писательской деятельности, подобная осторожность была излишней, ведь Иешуа похвалил «Сатану в Горае», хоть никогда и не видел рукопись романа. Сам Иешуа отнюдь не был стеснителен: он даже привлек Башевиса к работе как ассистента, когда исследовал галицийские суеверия для романа «Йоше-телок». С другой стороны, Башевис, вероятно, был прав, стараясь не афишировать свои отношения с женщинами. В романе Иешуа «Товарищ Нахман», написанном следом за «Братьями Ашкенази», есть персонаж по имени Соловейчик, в котором можно уловить некоторое сходство с Башевисом. «Он не тот, кого называют красивым; он рыжий, лицо его покрыто веснушками, но есть в нем какое-то неотразимое очарование». Более того, он — «великолепный рассказчик и любимец детей. Он умеет кукарекать, как петух, кудахтать, как курица, которая тужится, чтобы произвести на свет огромное яйцо, и ворковать, как голубь, топчущий голубку». Джозеф Зингер, сын Иешуа, вспоминал, что его дядя «всегда был в несколько игривом настроении… Он часто бегал по дому, лая, как собака, или крякая, как утка». И какова же роль Соловейчика в романе «Товарищ Нахман»? Он соблазнитель. Он крадет девственность Шайндл, сестры главного героя, и бросает ее. Для Соловейчика этот эпизод не имеет никаких последствий, он попросту исчезает из романа, а бедняжка Шайндл остается с незаконнорожденным ребенком на руках. Можно считать совпадением тот факт, что Башевис, уезжая в Америку, оставил женщину по имени Руня, мать его единственного ребенка. Они были женаты, хоть свадьбу сыграли и «без участия раввина». Проблема состояла в том, что Руня была пламенной коммунисткой, и когда зашел разговор о том, чтобы уехать из Польши, оказалось, что для нее Земля обетованная — это Россия. Так и случилось: когда Башевис отплыл в Америку, она с ребенком подалась в Советский Союз, «эту новую мирную гавань, которая оказалась скотобойней». В конце концов ее выслали из страны за сионистскую деятельность, и ее новым домом стал Израиль. Башевис чувствовал, что отношения с такой женщиной чреваты опасностью. Если даже образ Соловейчика и впрямь был завуалированной критикой морального облика Башевиса, то политические взгляды брата не вызывали у Иешуа возражений.
В конце романа «Сталь и железо» Биньомин Лернер становится бойцом будущей Советской Республики, отказавшись от своей индивидуальности, которую до той поры ему удавалось сохранять благодаря скептицизму. При этом на последних страницах книги автор освободил своего героя, убрав из его истории автобиографические элементы: будущее Лернера открыто, неизвестно. Однако, даже расставшись с Лернером, Иешуа не перестал размышлять о несбывшихся обещаниях новой эры человечества. На протяжении всего романа о Советском Союзе говорится как о «рае», польским народным массам велят: «Смотрите на Восток!» Красавец Даниэль, революционный оратор, видит будущее «свежим и душистым, как весенний луг, как сад…». С еврейскими революционерами в романе «Товарищ Нахман» ситуация обстоит так же, как в «Братьях Ашкенази»: коммунизм становится
Итак, перед Иешуа стояла непростая художественная задача: как сохранить напряжение непредсказуемости в романе, где все надежды изначально обречены? Иначе говоря, как сделать роман антидетерминистским и при этом убедительным? Герой-скептик не годился, поскольку Иешуа хотел показать соблазнительность мессианской идеологии, поэтому главным персонажем должен был стать легковерный человек. Отправным пунктом романа стала история Биньомина Лернера. В сущности, Иешуа решил переписать «Сталь и железо» на новый лад, с учетом приобретенного с тех пор опыта. Название нового романа, «Товарищ Нахман», звучит насмешкой (так же как заголовок его английского перевода, «К востоку от Эдема»). Имя главного героя образовано от древнееврейского корня, означающего «утешение». Увы, к концу повествования Нахман уже никому не товарищ и никого не может утешить. Эта чрезвычайно политическая книга на первый взгляд выглядит как реалистический эпический роман, но на самом деле является горькой притчей в стиле (но не в духе) «Бонче-молчальника» Переца. В отличие от Бонче, маленький человечек из романа Иешуа не получает награды в «раю»; напротив, стражники «Эдема» подвергают его все более суровым наказаниям. Нахман Риттер — этакий еврейский Кандид [137] .
137
Главный герой повести Вольтера «Кандид, или Оптимизм».
Стоит вспомнить, что примерно в это же время в другом уголке литературного мира другой писатель обратился к похожей художественной проблеме — но, в отличие от Иешуа, объектом критики он избрал не социалистическую утопию, а «американскую мечту». Речь идет о романе Натанаэла Уэста «Целый миллион, или Расчленение Лемюэла Питкина» [138] . Американский «маленький человечек» Лемюэл Питкин оказался не намного удачливее Нахмана Риттера, а Кочерга Уиппл, использующий Питкина в своих целях, — не достойнее Даниэля. И Лемюэл, и Нахман, подобно вольтеровскому Панглосу, искренне считали, что мечта ведет их в «лучший из возможных миров». Конечно, по сравнению с персонажами Уэста Нахман и Даниэль выглядят более реалистично, но это лишь оптический обман, созданный мастерством Иешуа. Уэст берет метафору «потери себя», буквализирует ее и доводит до абсурда; Иешуа же берет революционную риторику и противопоставляет ее действительности. Уэст фактически переписывает историю Америки и создает образ нации, построенный на пропагандистских клише; Иешуа вплетает давние события «Товарища Нахмана» в контекст более недавней истории. Возможно, «Целый миллион» был художественно сильнее, чем «Товарищ Нахман», но уступал ему по политическому влиянию. В тридцатых годах американская мечта еще только зарождалась в народе, а вот Советский Союз по-прежнему привлекал внимание множества интеллектуалов, разочаровавшихся в капитализме. Характеристика, которую Дэн Джейкобсон дал персонажам Башевиса [139] , применима и к персонажам Уэста: это плоские целлулоидные фигурки, в то время как Нахман и Даниэль — фигуры объемные, но пропахшие театральным гримом. Вот, к примеру, истинная мотивация Даниэля, пламенного революционера:
138
В погоне за миллионом главный герой романа теряет глаз, зубы, палец, скальп и ногу, не теряя веры в будущее.
139
См. примеч. 116. — Примеч. ред.
Всю свою жизнь он жаждал восхищения и рукоплесканий народных масс. Ведомый этой жаждой, он еще маленьким мальчиком следовал по улицам за труппой польских актеров; эта жажда, уже в студенческие годы, привела его на задворки рабочего движения Польши. Раз уж он не смог стать актером, то станет, по крайней мере, вождем, великим оратором.
Иешуа не уступал Натанаэлу Уэсту в мастерстве создавать иллюзии, но он обучился своим фокусам на еврейских подмостках Нью-Йорка, а не в съемочных павильонах Голливуда. Проза Иешуа обладает драматической убедительностью — именно поэтому судьба Нахмана и его семьи так трогает читателя; Нахман так и не понял, что он участвует в спектакле, где требуются актерские умения, а не его искренность. Хотя декорации, в которых разворачивается действие «Товарища Нахмана», реалистичны, однако сами герои книги весьма литературны.
Отца Нахмана звали Матес. Он был коробейником, ходил из деревни в деревню с мешком за спиной. Писатели-сентименталисты попытались бы убедить нас в том, что, вопреки нищете и убожеству, именно такие люди, как Матес, были истинными знатоками Торы. Но хотя Матес жил на улице бедняков и был достаточно благочестив, чтобы отказаться от пищи, предложенной иноверцем, все же он «не был ученым и не разбирался в тонкостях ритуалов». Он исправно ходил в синагогу, но всегда «стоял у входа <…> среди попрошаек, бродяг и бездомных, силясь уловить слова, произносимые кантором». Матес был настолько незначительной фигурой, что каждый раз, когда он праздновал рождение очередного ребенка (который каждый раз, вопреки ожиданиям родителей, оказывался девочкой), синагогальный служка неизменно забывал его имя. Его субботняя трапеза состояла из бобов и вареников. Иешуа, который всегда подчеркивал, что бедность ведет к одичанию, отмечает, как торопливо дочери Матеса поглощали пищу, «отчасти потому, что были голодны, а отчасти потому, что каждая боялась, что другая съест больше». Но, даже стыдясь своей бедности, Матес никогда не ставил под вопрос правила социума и Божественную справедливость. В последнюю он верил с просто-таки мазохистским пылом. Действие романа начинается в пятницу. Все утро стояла адская жара, но Матес продолжал свой путь, не позавтракав: он никогда не ел, не произнеся сперва положенных молитв, а найти для молитвы подходящее место в недружелюбной к евреям сельской местности было не так-то просто. И вот он бредет, пошатываясь, склоняясь «так низко под своим бременем, что кончик его покрытой дорожной пылью бороды почти касается веревки, которой он препоясан». Но наступает момент, когда он все же вынужден остановиться, ведь уже почти полдень. Если Матес начинал произносить молитву, ничто не могло заставить его прерваться, и он продолжал молиться даже тогда, когда польские крестьяне бросали в него камнями. А сейчас он должен торопиться обратно в Пяск, чтобы не опоздать к субботе. Так проходила трудовая жизнь Матеса, бродячего торговца.