Дети солнца

Шишкова-Шипунова Светлана Евгеньевна

— Ты ж моя унучечка, ты ж моя рыбонька золотая…

Воспоминание было приятным, и я поймала себя на том, что блаженно улыбаюсь. Но вместе с тем и другая, тревожная мысль царапала, что-то было не так, и я не сразу сообразила, что именно. Вдруг поняла: в отличие от меня, никакой своей жизни в этом возрасте у бабушки Софьи уже не было, вся её жизнь после сорока лет подчинена была без остатка нам – маме, мне, моим сёстрам.

Я представила себя и своих сестёр в роли кухарок и нянек при наших тоже уже взрослых детях, и даже хмыкнула от обиды. Черта с два!

А как же бабушка? Что-то я не припомню, чтобы когда-нибудь она жаловалась на свою судьбу, была недовольна. Просто жила и жила, будто так и надо.

Бабушка Софья была главным человеком

моего детства, гораздо более важным и необходимым, чем родители. Не от них, вечно занятых, обременённых рождением детей, зарабатыванием на жизнь, переездами и устройством быта, а именно от неё, исходила и обволакивала меня безмятежным сном любовь родного человека, так же необходимая в раннем детстве, как рыбий жир, как витамин С, как свежий воздух и калорийное питание.

— Ты ж моя куклочка ненаглядная…

Она не хотела, чтобы у мамы рождались другие дети, ей было достаточно меня одной, ибо она уже сосредоточила на мне всю любовь, на которую только была способна, и ни с кем не желала её делить. Трём моим сёстрам не досталось от неё и половины той ласки, которая излита была от рождения на меня, её первую внучку. Но особенно обделена была бабушкиной любовью наша двоюродная сестра Ира. За это младшая бабушкина дочь, тётя Инна, всю жизнь на неё обижалась.

— Там четверо, и все родные у тебя, а моя одна, и как чужая.

Если в этом и было преувеличение, то небольшое, ведь бабушка Софья всю жизнь прожила с нами, а не с ними.

Она была полная, мягкая, уютная, к ней так хорошо было прижаться и поплакать или погреться у неё под боком, или уснуть у неё на руках, слушая её «рассказы из жизни». В детстве мы много разговаривали, я и она. Моих сестёр она уже не удостаивала своими рассказами, да им не очень-то и хотелось. Теперь они удивляются, откуда я все про всех знаю и помню. Откуда! От бабушки, конечно! Вот она сидит, прислонившись спиной к тёплой печной стене, смотрит на меня бесконечно любящими глазами и рассказывает. А я сижу у неё в ногах на маленькой скамеечке, подперев ладошками щеки, а локотками упёршись ей в колени, укрытые поверх байкового халата длинным фартуком, и слушаю. Бабушка рассказывает мне про деда Бориса, которого я никогда не видела.

— Дедушка твой красивый был, — говорит она с неодобрением, с давней своей досадой на дедушкину красоту.

— А он какой был, большой? – спрашиваю я (даже фотографии дедушки не сохранилось почему-то).

— Не, небольшой, маленький, такого роста, как ваша мама.

Наша мама роста среднего, папе она едва достаёт до плеча. Сама бабушка и того меньше.

— А волосы у него какие были? Чёрные?

— Не, не чёрные, такие рыжеватые.

— У–у… Разве это красивый?

— А то! У него бородка была, знаешь, какая красивая, аккуратная такая, он её каждый день понемножку ножницами подстригал…

Вообще-то, о дедушке Борисе она вспоминала редко, а когда вспоминала, всегда чему-то про себя усмехалась. Никогда я не слышала, чтобы она о нём всплакнула или вслух пожалела. Наверное, она его совсем не любила.

Они приходились друг другу родственниками, но не кровными. Мачеха дедушки Бориса была её родной тётей. Эта тётя в своё время вышла за вдовца с тремя детьми и родила ему ещё одного, четвёртого сына. За старшего своего пасынка, Бориса, она и сосватала впоследствии племянницу. Бабушке было, наверное, лет 19, когда её выдали, потому что в 20 она уже родила нашу маму. С кем ей повезло, так это со свекровью, все-таки родная тётка. А младший из трёх деверей одновременно приходился ей двоюродным братом. Благодаря этим родственным переплетениям, бабушку в семье мужа не обижали, но вот сам он…

Иногда, рассказывая про дедушку Бориса, бабушка намекала, что он был большой любитель «поухаживать за женским полом». Когда я стала старше, она однажды выразилась более определённо:

— Дедушка твой был хороший… блядун!

Сказано было со вздохом не прошедшей за 30 с лишним лет обиды. Нет, наверное, она его все-таки любила.

Может, это он её не любил? Заставили отец с мачехой, он и женился, а любить не любил. Представить, какой была бабушка в молодости, я никак не могла, а фотографий то ли вообще не существовало, то ли не сохранилось. Но и в старости бабушка Софья была, на мой пристрастный взгляд, очень даже симпатичная. У неё были густые тёмные волосы, на которые седина красиво легла отдельными, тонкими серебряными ниточками, всю жизнь бабушка расчёсывала их на прямой пробор и закручивала на затылке в пучок, который сама называла «кублик». Лицо у неё было в мягких, совсем мелких морщинках, особенно милое и приятное, когда она улыбалась, а улыбалась она почти всегда, когда с кем-то разговаривала, просто глаза у неё такие были – карие, живые, всегда смеющиеся. Никак нельзя было не улыбнуться ей в ответ. Прибавьте к этому замечательные способности бабушки в области домашнего хозяйства: она необыкновенно вкусно готовила, хорошо шила и была незаменимой нянькой детям. Какую ещё жену нужно было дедушке Борису? Подумаешь, красавец! Маленький, рыжий… До войны он заведовал в Чернигове хлебным магазином, а бабушка Софья была в этом магазине продавцом. Она хорошо и быстро считала в уме и на бумаге, легко читала, а писала со смешными ошибками: «усе» вместо «все» – как говорила, так и писала. Но что вы хотите? Образование её было – три класса церковно–приходской школы.

По характеру же бабушка Софья была типичная клуша, наседка. Мама рассказывала, что, когда дедушку Бориса забрали на фронт, она как села, так и сидела несколько дней, сдвинуться с места не могла, только повторяла всё время:

— Конец усему…

Мама ей этот «конец усему» всю жизнь потом вспоминала. Подумать только: немцы уже на Украине, наши отступают и отступают, дедушка где-то на фронте, а бабушка, сиднем сидит и плачет, не зная, куда бежать и что делать. Младшая мамина сестра, Инна, – ещё совсем девчонка, 15 лет, и такая же рохля, как бабушка, собственно, они вместе сидят и плачут с утра до вечера. Слава богу, что мама не такая, она-то как раз пошла в деда Бориса – энергичная и собранная. К началу войны ей уже 18 лет, и все ложится, конечно, на неё – эвакуация, устройство на новом месте, в чужом холодном городе, работа на заводе, комната в общежитии, продуктовые карточки… Если бы не она, могли бы все погибнуть, как погибла под бомбёжкой бабушкина старшая сестра Анна с четырьмя детьми, они не успели на пароход, увозивший людей в эвакуацию.

— Не слушай её! – обижалась на маму бабушка. – Она уже забыла, как я на крыше вагона ездила у деревню, вещи на продукты меняла.

— Ты – на крыше? – ужасалась я.

Страшная картина представлялась моему воображению: грузная бабушка, в длинном фартуке карабкается на крышу поезда, срывается с неё и летит прямо под колеса…

— Так у вагон же не улезешь. А кушать-то надо шо-то, первое время у эвакуации чуть не попухли с голода.

В доказательство своих слов бабушка лезла в старый, с рваной подкладкой чемодан и, порывшись в нём, предъявляла мне фотографию, сделанную сразу после войны, в 46–м году. Увидев её впервые, я никого не смогла узнать и спросила недоуменно:

— А кто это?

— Это я, — ткнула она пальцем в сидящую на стуле худую, как жердь, женщину с тёмным лицом и ввалившимися щеками. – Это мама твоя, а то – Инка. Видала? Одни глаза торчат.

Мама и тётя Инна стояли, держась руками за спинку стула, позади бабушки. Талии у них были… Куда там Гурченке! Эту фотографию я потом называла «три скелета».

— Бабушка, покажи мне карточку, где три скелета.

В детстве я думала, что Эвакуация – название города, так часто звучало у нас в доме это слово, когда мама и бабушка вспоминали свою жизнь во время войны. На самом деле город назывался Куйбышев. Там был большой авиационный завод, делавший самолёты для фронта, и на этом заводе наша мама работала всю войну. В Куйбышеве ей предстояло встретить после войны нашего папу, выйти за него замуж и родить нас с Неллей.