Дети солнца
Шрифт:
А бабушка Софья как в воду смотрела, когда говорила своё знаменитое «конец усему»: дед Борис с войны не вернулся, и в 40 лет её личная жизнь окончилась. В новой, послевоенной жизни бабушке раз и навсегда было отведено место домашней хозяйки, кухарки и няньки при детях. И всю свою оставшуюся жизнь она считалась иждивенкой у старшей дочери, даже пенсии себе на старость не заработала.
— Зачем тебе пенсия? – говорила мама. – Мы что, тебя не прокормим?
Все-таки некоторые вопросы остались непрояснёнными. Например, почему они не вернулись после войны в Чернигов? С моей стороны это, конечно, странный вопрос. Если бы они вернулись, меня просто не было бы на свете, и моих сестёр тоже. Мама вышла бы замуж за какого-нибудь местного хлопца, и у неё родились бы совсем другие дети.
Но ведь речь не о нас и даже не о папе с мамой. Речь о бабушке Софье. Неужели не хотелось ей хотя бы съездить туда, посмотреть, уцелел ли дом, жив ли кто из родных, соседей? Хотелось, ещё как хотелось. Но решала уже не она, а мама, которая давно, в самом начале войны, перестала её слушаться, ей подчиняться. А у мамы к тому времени была уже своя жизнь – большой город, большой завод, новые подруги… И вот–вот появится на горизонте наш папа. Мама была человек практичный и не видела смысла возвращаться. Был бы жив дедушка – другое дело, а так…
Судьба дедушки Бориса также осталась для меня неясной. Кажется, и сами они – мама, бабушка и тётя Инна – не знали точно, что с ним случилось. Говорили, что он умер в госпитале в 1943 году. Но при каких обстоятельствах, от какого ранения, и, главное, где захоронен – ничего этого они не знали и разузнать не смогли. И это незнание всю жизнь камнем лежало у них на сердце.
Но самой большой загадкой осталось для меня другое: за что бабушка Софья не любила нашего папу. Тут было что-то давнее, возникшее ещё до нашего рождения, не истреблённое годами жизни под одной крышей. Бабушка до такой степени враждебно к нему относилась, что даже по имени его никогда не называла, говорила: «он».
— Рая, не выливай борщ, или Тарзан доест, или он.
Папа появился на горизонте через два года после окончания войны, в 1947–м. Он все ещё находился в армии, его год, 1925–й, призванный на фронт в середине войны, не демобилизовывали до 1950 года, так что «воевать» папе пришлось целых 7 лет. Часть, в которой он служил, уже вышла к тому времени из Германии и стояла в Одессе, и оттуда их с товарищем послали однажды в командировку в Куйбышев, как раз на авиационный завод, за какими-то, я думаю, запчастями для самолётов. Папа с товарищем, сделав все дела на заводе, вечером пошли, конечно, на танцы в клуб и там заметили двух симпатичных девушек – стройных, с завитыми волосами, к тому же, очень красиво (для послевоенного времени) одетых – в яркие цветные платья из крепдешина. На папе же были сапоги, гимнастёрка и… фиолетового цвета шарф, такой длинный, что он несколько раз обмотал им шею. Где он его взял и зачем намотал на шею, история умалчивает. Но приманка сработала – наша мама сначала заметила именно этот шарф, а потом уже разглядела папу – высокого блондина с серо–голубыми глазами. Они познакомились, весь вечер протанцевали (папа на удивление легко вальсировал) и ушли из клуба вместе. Выяснилось, что девушки — родные сестры, сами с Украины, оказались здесь в эвакуации, живут с матерью, работают на заводе, а платья шьют себе сами. Папа сразу влюбился в маму, а папин друг – в мамину сестру. Потом папа ещё раз приехал, и они с мамой расписались, было это в ноябре 1947 года, после чего ему оставалось служить ещё три года. Он писал маме письма из Одессы и слал маленькие фотокарточки. У друга с маминой сестрой почему-то не получилось, о чём папа всегда жалел и ревниво отнёсся к появлению дяди Саши, ставшего её мужем. Но это случилось гораздо позже, когда папу уже демобилизовали, и он приехал в Куйбышев насовсем, и даже уже родились я и Нелля.
Бабушке Софье папа с самого начала не понравился. Он много ел, спал богатырским сном, без конца дымил папиросой и слишком громко смеялся. Когда он появлялся в небольшой комнате, где до того мирно жили втроём мама, бабушка и тётя Инна, в ней становилось тесно и некуда деться. Бабушка с опаской поглядывала на большие, грубые папины руки и говорила, что таким кулаком, как у него, можно человека убить. Возможно, она невзлюбила его всего лишь за то, что он нарушил их сложившуюся
Если до этого у бабушки ещё была какая-то надежда на возвращение в родной Чернигов, то с папиным появлением она быстро улетучилась.
С самого начала их совместной жизни папа уговаривал маму ехать в Краснодар, к его родителям, говорил, что у них там свой дом, где жить им будет лучше и легче. Мама ехать в незнакомый Краснодар отказывалась, и до 1954 года мы оставались в Куйбышеве. Папа тоже пошёл работать на авиазавод, а жили по–прежнему все в одной комнате, перегороженной платяным шкафом. За шкафом спала бабушка, и стояла детская кроватка, которая недолго была моей и скоро перешла к Нелле, а я стала спать с бабушкой. В 1953–м вышла замуж и уехала с мужем в Тбилиси мамина сестра тётя Инна. И только после этого мама, наконец, согласилась ехать тоже.
Мы полетели в Краснодар самолётом. Он был темно–зелёного цвета и назывался «кукрузник». В полёте самолёт сильно трясло и подбрасывало, и летел он очень долго. Все мы (кроме папы) летели первый раз в жизни, и мама с бабушкой поклялись, что – в последний. Нас троих страшно укачало, а папа и Нелля были хоть бы что. Нелля даже бегала туда–сюда по тесному и душному салону, в котором далеко не мы одни то и дело подносили ко рту специальные бумажные пакеты. В Сталинграде была промежуточная посадка, видимо, для дозаправки. И еле живая мама сказала, что дальше не полетит ни за какие деньги, а поедет только поездом. Папа с Неллей улетели, а мы втроём двинулись дальше по железной дороге.
Надо сказать, что мама с бабушкой клятву свою исполнили, и ни разу в жизни не взошли больше на борт самолёта, сколько ни убеждали их все окружающие, что самолёты теперь совсем не те и что «кукурузники» давно уже не перевозят пассажиров. Даже в самые дальние свои командировки мама ездила только поездами.
В Краснодаре является на сцену другая бабушка, Дарья, прямая противоположность бабушке Софье. Маленькая, сухонькая, с мужским лицом и гладкими седыми волосиками, зачёсанными гребешком. У бабушки Дарьи было так мало признаков хотя бы былой женственности, что казалось странным присутствие рядом с ней вполне симпатичного дедушки – высокого, поджарого, с аккуратными седыми усиками.
Первого мужа бабушки Дарьи расстреляли в гражданскую войну белые. Из чего можно заключить, что сам он был красный и, видимо, участвовал в тех событиях, когда город Екатеринодар переходил из рук в руки, пока в 1920 году окончательно не стал красным, что и отразилось в перемене его названия на Краснодар. В том браке у бабушки Дарьи был сын Николай, который потом, в Отечественную войну, пропал без вести. Она всю жизнь о нём вспоминала, хранила единственную его фотокарточку – темно–коричневую, крошечную, как на старый паспорт. И почему-то всю жизнь она носила фамилию своего первого, расстрелянного мужа – Мищенко, хотя со вторым мужем, нашим дедушкой Костей, прожила, наверное, лет сорок и имела от него ещё двоих детей – нашего папу и его младшую сестру Миру.
В Краснодаре маму ждало большое разочарование – никакого «своего дома» у папиных родителей не оказалось, дедушка и бабушка сами жили в однокомнатной жактовской квартире, правда, в самом центре города, на улице Янковского, в трёх кварталах от Нового рынка. И тут явились мы, пятеро. Обстановка возникла напряжённая. Тем более, что невестка бабушке Дарье сразу не понравилась. Слишком красивая, слишком бойкая, слишком языкатая, все – слишком. Сама бабушка Дарья, её сестры, покойная Груня и здравствующая Еля, её собственная дочь Мира, все те женщины, среди которых она привыкла жить, были совсем другие – скромные, незаметные, серенькие, как мышки. И невестка, жена единственного, слава богу, уцелевшего на войне сына, должна была быть такой же.