Дети войны. Народная книга памяти
Шрифт:
Все дети были голодные, на уроках жевали кто что принесет: чечевицу, смолу с деревьев и так далее. Нас ругали за это, но ничего не могли поделать. На улицу было боязно выходить – могли обозвать жидовкой, фашисткой.
Все дети были голодные, на уроках жевали кто что принесет: чечевицу, смолу с деревьев и т. д. Нас ругали за это, но ничего не могли поделать. На улицу было боязно выходить – могли обозвать жидовкой, фашисткой.
Несмотря на запрет брать нас на умственную работу, отца взяли бухгалтером в колхоз. Председателя должны были судить за растрату. Учет был запущен.
Отец был опытным бухгалтером, навел порядок в документах, выступил на суде, и председателя оправдали. Отцу заплатили горохом, мукой и молоком. Жили мы в комнате рядом с конторой.
После нового 1942 года мужчин начали отправлять в трудармии. Отца мобилизовали в марте. Было голодно. Мы жили на продуктах,
Осенью забрали в трудармию женщин с шестнадцати лет. Мы сидели на призывном пункте, я держалась за маму и дрожала от страха. Ведь неизвестно было куда, на сколько, увидимся ли еще или нет. Когда дошло до погружения на подводы, детей, даже двухлетних, отрывали от матерей и матерей угоняли.
Осенью забрали в трудармию женщин с шестнадцати лет. Мы сидели на призывном пункте, я держалась за маму и дрожала от страха. Ведь неизвестно было куда, на сколько, увидимся ли еще или нет. Когда дошло до погружения на подводы, детей, даже двухлетних, отрывали от матерей и матерей угоняли. Стоял рев, плакали и окружавшие нас сельчане. Многие дети замерзли на дорогах, ходя по деревням за милостыней. Некоторых приютили и вернули матерям после войны. Я осталась одна. Хорошо еще, что мы недавно выменяли картошку и немного муки.
Со мной в комнате осталась женщина с дочками двух и пяти лет из блокадного Ленинграда, которых к нам подселили. Мы с ней ездили за хворостом в лес, за рекой Чулым. Однажды ей дали лошадь с санями, и мы поехали далеко на заготовку дров. Стояли сильные морозы, до минус 42 градусов, с холодным порывистым ветром. Я выросла из пальто, оно было короткое, руки торчали из рукавов, валенки дырявые, длинных теплых рейтуз у меня не было. Пока мы добрались до делянки, я так замерзла, что думала, останусь на дороге. Хотя всю дорогу шла больше, чем ехала. Мы спилили деревья, срубили сучья и погрузили их. Стало жарко, но на обратном пути опять чуть не замерзла совсем. Все эти деревья я должна была с кем-нибудь распилить, а потом сама расколоть, а были и толстые чурки с сучьями – топора было мало. Надо было бить по нему тяжелой кувалдой.
После того как мы запаслись дровами, она решила, видимо, от меня избавиться. Кто-то открыл отдушину, где лежала моя картошка, и я осталась без еды. Печь она протапливала, когда я была в школе, чтобы я не могла из муки сварить затируху. Я была вынуждена бросить школу и перебраться к родным в деревню, за 30 км. Это далось очень тяжело, так как предстояло перевезти все наше имущество, привезенное с собой при переселении. На нашей улице был карантин из-за болезни лошадей. По соседству был элеватор, и посторонних лошадей не допускали. Помогли наши знакомые – на санках перевезли вещи к себе, а от них я их увезла, наняв лошадь. Почтового сообщения между деревнями не было, предварительно я сходила к бабушке с тетей одна. Шла и дрожала – боялась волков и медведей. Кричали какие-то птицы, эти звуки я принимала за храп медведя. Боясь его, шла осторожно, стараясь не скрипеть снегом, чтобы не разбудить его.
В селе, куда я переехала, школы не было, пришлось бросить школу. Зато там можно было выменять продукты – село эстонское было, богаче русских деревень. Я батрачила у хозяйки: носила воду с колодца для скота. Коромысло с деревянными намокшими ведрами (в них входило воды больше, чем в обычное ведро) было неподъемным. Мыла некрашеные деревянные полы, выскабливая ножом, ткала дорожки. Питаться должна была отдельно от родных. Научилась печь себе хлеб. За молоком себе и бабушке с тетей (и для них брала масло, сметану) ходила на хутор. Это 2–3 км по лесу, безлюдному, опять боялась волков, каждый раз радовалась, что была живая после похода. Из выкопанной из-под снега оставшейся в земле картошки пекла лепешки на плите без масла.
Осенью 1943 года приехала женщина, Люся Петровна, из зоны, в которой была мама, с разрешением забрать свою престарелую сестру, еще чью-то старушку, меня и пятилетнюю девочку, а также забрать свои вещи. Я должна была срочно вернуться в Зарянку – все были там и ждали меня. Перед ней надо было перейти большущую реку Чулым, а на ней стояла вода. Люди с противоположного берега кричали, что идти опасно, лед тонок, но я пошла одна, без провожавшей меня женщины. На пути к железной дороге предстояло еще пересечь две реки. У сестер были все их вещи, в том числе ножная машина «Зингер» с чугунным основанием. Их дочери были в той же зоне. Набралось три тележки тяжелых. Люся Петровна наняла двух женщин с сыновьями-подростками. Третью мы тащили все вместе. Дорог не было, шли по бездорожью – по месиву из глины, земли и снега растаявшего, по лужам, покрытым льдом. Колеса засасывало в грязь так, что приходилось всем вытаскивать одну телегу за другой. Путь удлинился втрое. Проходили около семи километров в день от одной деревни до другой, где ночевали, заплатив за ночлег. Так прошли половину дороги до реки. Это был настоящий ад. Еда кончилась в первые же дни. Сапог не было, на мне были туфельки с галошами. Все промокло и натерло мне ноги до кровяных мозолей, пришлось их снять и идти в чулках. Для переправы с трудом уговорили мужчину с лодкой. Дело в том, что по реке шла шуга (куски льда), которая скапливалась вдоль берегов, и лодка не могла причалить. Мне пришлось помогать нанятым людям перетаскивать багаж с тележек на лодку, а потом с лодки на берег, находясь по пояс в ледяной воде. Провожатые отказались идти дальше. Оставшийся путь нас везла нанятая грузовая машина.
На станции Асино выдали пропуск и билет только на Люсю Петровну и девочку. Я оказалась без денег, еды и крова, сидела на вокзале и плакала. Подошла женщина, спросила, почему я плачу. Я рассказала. Она оказалась железнодорожницей и взялась меня довезти до города Томска в служебном вагоне. В Томске была пересадка, а у нее начальник станции был знакомым, она рассчитывала у него взять мне билет. В этом же поезде ехала Люся Петровна. Но начальник оказался в отъезде. Надо было как-то пробраться в вагон. Когда началась посадка, толпа отъезжающих нахлынула ко входу в вагон. Проводница еле сдерживала натиск. Все совали ей билеты под нос. Мы заранее рассчитали все так, чтобы стоять среди первых у вагона. Люся Петровна имела два билета, проводница не успевала толком рассматривать. Видела нас двоих, а девочка незаметно, согнувшись, проскочила в вагон. Всю дорогу я пряталась на багажной полке за тюками и чемоданами. Было страшно, так как вагоны прочесывала милиция, проверяя пропуска. Меня бы арестовали.
Приехала я к маме на шахту «7 ноября», находящуюся в семи километрах от Ленинск-Кузнецка Кемеровской области, в день моего рождения, 21 мая. Началась новая жизнь в зоне – лагере для заключенных. Я на верхних нарах, мама внизу. На работу выводили под конвоем. Жить в зоне безработным было запрещено. Меня и девятилетнего мальчика, приехавшего к отцу, отправили поливать капусту. Стояла жара, палило солнце. Воду из бочки надо было растаскивать по огромному полю в тяжеленных деревянных ведрах. Голова была не покрыта. Солнечный удар был неизбежным, если бы мы не сбежали во время перерыва. Отсидели в тени до конца рабочего дня и вернулись в зону. Наотрез отказались идти на такую работу. Меня отправили работать на эстакаду, куда поступал уголь из шахты, породоотборщицей. Мы стояли у транспортерной ленты, на которой двигался уголь к вагончикам для породы, – мы ее отбирали и бросали в вагонетку, которую отвозили на террикон высыпать. Работать должна была наравне со взрослыми, хотя в ночную смену закон запрещал использовать несовершеннолетних. Осенью мне разрешили пойти в школу. Нас с мамой выпустили из зоны на частную квартиру. В клубе шли фильмы о войне, бравшие за душу, мы их смотрели со слезами, хотелось на фронт – помогать бойцам, подносить снаряды.
Перед нашим домом было подобие площади с трибункой. Я в 1945 году заканчивала седьмой класс. 9 мая выдался ясный день, навсегда запомнилось синее небо с плывущими легкими белыми облачками. Я выбежала на площадь и вместе со всеми радовалась, обнималась, целовалась, плакала. Стали возвращаться фронтовики. В поселок приехал родственник наш, немец, служивший в армии в момент объявления войны, командир поменял ему фамилию на русскую, и он прошел всю войну, вернулся с наградами.