Дети войны. Народная книга памяти
Шрифт:
Шел октябрь 1941 года. Впереди Дон, переправа через него на левый берег. И вот дожди окончились. Наступило резкое похолодание. Замерзла вода. Выпал снежок. Ветер гнал по степи поземку.
Войск на нашем пути было натыкано – хоть отбавляй. В воздухе постоянный гул фашистских самолетов. Особенно надоедали «хейнкели». Часто они ради забавы, а может для острастки, бросали наугад фугасные бомбы.
Помню 14 ноября 1941 года. В этот день ливневые дожди вдруг прекратились. Лужи быстро затянул мороз. Ветви деревьев покрылись деревянной коркой, а ртутный столбик упал сразу до -10 градусов. В степи разыгрался ветер. Непогода застала нас у капризной речушки Тузлов.
В районе Батайска мы должны были перебраться на левый берег Дона, а мост был разрушен – работала паромная переправа. По плавучим мостам переправлялась пехота. Поочередно пропускались военные подразделения. А в промежутке – скот.
Было известно, что бомбежка бывает более ужасной, чем та, на переправе через Дон.
Но я более страшной не видел. Меня Бог миловал. Кругом все взрывалось, грохотало, было страшно ощущать себя маленьким и беззащитным.
А солдаты? Они драпали вовсю. На их головы постоянно падали бомбы с бесчисленных немецких бомбардировщиков, и только одинокий советский «ястребок» обреченно пытался им помешать. Часто усилия фашистов завершались прямым попаданием в цель. И тогда переправа замирала. Срочно вклинивались саперы, которые ремонтировали переправу, и переправа действовала почти беспрерывно.
К Дону мы приблизились вечером, а ночью началась бомбежка. Она не была первой на нашем пути. Было известно, что бомбежка бывает более ужасной, чем та, на переправе через Дон. Но я более страшной не видел. Меня Бог миловал. Кругом все взрывалось, грохотало, было страшно ощущать себя маленьким и беззащитным. Потом все стихло. А к утру разрушенная паромная переправа была восстановлена саперами. Мы переправились через Дон почти без потерь. А на противоположном берегу – заградотряд. Сплошная линия обороны, траншеи, противотанковые рвы, проволочные заграждения.
Комендатура отбирала и задерживала всех мужчин, способных держать оружие, и направляла их в воинские подразделения. Из шестнадцати наших мужчин отобрали только меня – не по возрасту, а по росту. Наш старший, Василенко, уже из воинской части, куда я попал, сумел возвратить меня в расположение нашего гурта. Я снова оказался среди своих односельчан.
В декабре было приказано сдать скот в колхоз «Тракторстрой» Новоалександровского района Ставропольского края, что мы и сделали. Там же работали до лета 1942 года.
Начиналась – хотя начиналась она не там, а чуть позже – другая жизнь, не та, к которой я привык дома. Детство, в которое кусочком вторгалось и отрочество, – окончилось. Начиналась суровая юность.
Но снова на фронте перемены. Оборона наша оказалась непрочной. Фашистам удалось прорвать линию обороны в районе Ростова. И снова мы в эвакуации. Ростов и Новочеркасск были оставлены нашими войсками 27 июля 1942 года.
Николай, Иван Саенко, Катя Пахольская, Петя Савченко были призваны в Красную армию. Попали в Орджоникидзевское военное училище. Не пройдя курс одиночного бойца, училище в полном составе было отправлено на фронт. Николай получил тяжелое ранение. После выписки из госпиталя он – нестроевик, на фронт больше не попал. Служил в Иране.
Мы же снова в пути. Эвакуация вглубь страны скота, лошадей, овец. Но случилось непредвиденное. Сговорившись, наши женщины решили повернуть скот обратно, в Александровское.
Знал, что творят фашисты на оккупированной территории Украины. В республике не было ни одной семьи, откуда фашисты не угнали на каторгу в Германию девчат и хлопцев, иной раз еще детей, не только шестнадцати-, но и пятнадцатилетних, которые в жизни еще ничего не видели,
Втянули в это дело Мишу Саенко, Николая Стрюка и других. Именно им было поручено сагитировать меня вернуться назад, домой, к немцам, и поступить так, как поступили все. Их агитации я не поддался и к немцам не ушел. Я наотрез отказался подчиниться этому решению.
Ночью, сговорившись, все они так и поступили. Я – утром проснулся – один.
Куда девались остальные – не знал.
Только потом узнал подробности того предательства.
Когда мне предложили поддержать решение и повернуть скот к линии фронта, я было поколебался. Велико было искушение. Хотелось как-то изменить обстановку, в которой мы были. Ведь знал, что дома была мама. Осталась одна. Что на ее руках двое маленьких детей (Соне тогда было 13 лет, Мише – 3 года).
Но знал и другое. Знал, что творят фашисты на оккупированной территории Украины. В республике не было ни одной семьи, откуда фашисты не угнали на каторгу в Германию девчат и хлопцев, иной раз еще детей, не только шестнадцати-, но и пятнадцатилетних, которые в жизни еще ничего не видели, кроме своего села. Их отрывали от своей семьи и угоняли в чужую враждебную Германию.
Гнать скот фашистам я отказался. И остался на месте, где мы ночевали в ту ночь. Остался голый, босой, остался в чем спал. Меня Миша Саенко и Стрюк просто не разбудили. (Ну а как сложилась их судьба? В том же 1942 году, в июле месяце, мои односельчане пригнали скот обратно в Александровское и вместе со всеми возвратились домой. Жили на оккупированной территории. Но были жестоко наказаны. Не побыв дома и десяти дней, тут же были угнаны в Германию. И всю войну они работали на Германию.)
Да, не ожидал такой ситуации, когда в результате злой воли все мои односельчане повернули назад, к фашистам. Какое предательство! Да, я воспротивился, один пошел против всех! Я уже не говорю, какие материальные ценности достались врагу в результате предательства! Сколько и как все хранили, оберегали, спасли в 1941 году скот, и все, что было, досталось врагу.
Человеку, не побывавшему в таком положении, понять меня трудно. Представьте, в свои пятнадцать лет быть одиноким, без родных, близких, без гроша в кармане, голодным, неумытым, не имеющим угла, где можно переждать непогоду, переночевать. К тому же встречать косые взгляды милиции, избегая с ней встреч.
Ты бредешь не зная куда; можно двигаться, стоять на месте – ты никому не нужен. Думай что хочешь. Поступай как хочешь! Из тысяч возможных решений принимаю одно-единственное – двигаться вперед, двигаться на восток, к своим, к нашим.
На реке Подкумок – проволочные заграждения, заранее подготовленный оборонительный рубеж. Заградотряд. Снова проверка документов. У меня их, естественно, нет. Снова я стал воином Красной армии.
Обмундировали. Выдали оружие – винтовку образца 1891/30 года. Несколько раз на полигоне обучали стрельбе из винтовки. Принял воинскую присягу – 15.08.1942 года. К этому времени фронт стабилизировался. Фашисты продолжают рваться к Каспию и бакинской нефти. Бои не утихали ни днем ни ночью. Я – связной комроты. Под огнем противника многократно пробирался на связь со взводами. Приказ – и по-пластунски, где как – вперед. Было страшно. И не очень. Но ощущение страха смерти было всегда. И было и не было. Смерть нестрашна, пока пуля не попадет в тебя. И я тоже не боялся, пока сам на себе все это не испытал. Попал под хорошую бомбежку – стал бояться, когда немецкие самолеты бомбили передовую. Впервые такие страшные минуты я пережил в 1941 году – на переправе через Дон. Безнаказанно немецкие самолеты среди белого дня на бреющем полете сбрасывали бомбы на переправу. А наших – ни одного самолета. Было и обидно, и жутко страшно.