Дети войны. Народная книга памяти
Шрифт:
Отец попал на учёбу в Ташкент, в академию тыла. До самого мая в письмах обещал прислать нам посылку с кишмишем и курагой. Мы тогда мечтали только о еде.
Жизнь стала страшной. Есть хотелось всегда. Мама варила «кашу-завариху» – отруби, сваренные в воде. Как-то раз я решил свою кашу охладить, выставил тарелку в форточку, а дворовые ребята по сугробам подобрались и съели! Беда.
Мама бралась за любую работу, шила на дому, помню, один раз – партию противогазных сумок.
Сдавала кровь, причём ухитрялась в обход правил сдавать два раза в месяц: один раз в районной
Вечером таскала по сугробам готовые обеды из столовой на Сенной в какое-то учреждение на Тверской (порядка трёх километров), какая-то мелочь доставалась ей в качестве платы. Брала с собой старших сыновей – помогать. А мы с младшим братом Колькой, голодные, вечерами тряслись от холода в тёмной квартире.
Вспоминаю такой случай: как-то вечером пришли знакомые, ждали маму. На столе в тарелке лежали несколько кусочков селёдки. Гости шмыгали в эту сторону носами – тогда голодными были все. Колька предлагает:
– Кушайте.
– Да это маме вашей осталось.
– Мама не ест селёдку, она ест только головы.
С тех пор селедку я есть не могу…
Старший брат Андрей уехал работать в Дзержинск, делал взрывчатку. Иногда привозил нам какую-нибудь еду и толовые шашки – нам показать. Ему было тогда 14 лет! Доработался до того, что ему доверили собирать взрыватели для гранат. Работал в бронированном помещении, даже чихнуть нельзя было, иначе взлетит на воздух весь Дзержинск.
Из Москвы к нам эвакуировалась тётя Валя – жена дяди Серёжи, младшего брата отца, с ребятами. Целый день пропадала где-то, добывала прокорм, а мы нянчились с малышами – ребятишки были еще младше нас с Колей, тут уж мы были «старшими». Жили они у нас недолго, через полгода подались обратно.
Шурка, наш двоюродный брат, сын дяди Коли, бросил девятый класс, ушел работать – точил черенки для лопат, рукоятки для ножей.
Взрослых в доме не было целый день – все работали. Старшие девчонки учились, парни сидели дома. Школы не работали, учили иногда на квартирах, школы стояли холодные – те, которые не были заняты под госпитали.
Дядю Геню, тёти Маниного мужа, мобилизовали. Участник Первой мировой, Гражданской, стал майором, командиром роты химзащиты города Горького.
Отец после окончания академии в Ташкенте получил назначение в Сталинград помощником командира по артснабжению отдельного батальона истребителей танков. Обещал вызвать нас к себе, когда оглядится (тогда еще Сталинград был тылом, шел май 1942 года).
Тревоги участились, начали бомбить и город. Старшие ребята лазили на крыши, охранять от зажигалок, притаскивали кучу зенитных осколков.
На все запросы ответ был один: «В списках убитых, пропавших без вести капитан Баранов не числится». Пенсию нам не платили, давали пособие по мобилизации – 250 рублей (стоимость буханки хлеба или стакана махорки).
На письмо Сталину в 1947 году пришел ответ: «В связи с уточнением обстоятельств гибели вашего мужа, вам назначается пенсия».
Помню, бомбы падали возле Средного базара, на Краснофлотской (сейчас улица Ильинская), внизу, на Полевой (улица
Письма от отца пропали. Последнее пришло от 8 августа 1942 года: «Сегодня мне исполнилось 40 лет, а я уже совсем седой…» и еще «Мне присвоили звание капитана». И всё. На все запросы ответ был один: «В списках убитых, пропавших без вести капитан Баранов не числится». Пенсию нам не платили, давали пособие по мобилизации – 250 рублей (стоимость буханки хлеба или стакана махорки). На письмо Сталину в 1947 году пришел ответ: «В связи с уточнением обстоятельств гибели вашего мужа, вам назначается пенсия».
Спустя полвека узнали судьбу армии, положенной с целью помешать немцам форсировать Дон по пути к Сталинграду. Ни даты гибели, ни подвигов отца, явившихся основанием для повышения в звании за полтора месяца войны, за семьдесят прошедших лет так и не добились.
Не умереть с голоду нам тогда помогла семья маминой средней сестры – дядя Геня с тётей Маней. Они просто объединили две семьи вместе: их пятеро плюс нас шесть человек.
Топить было нечем, дров не было, в самой дальней комнате у девчонок установили «буржуйку», вывели трубу в дымоход, по вечерам в темноте собирались там все вместе, иногда пели хором. Когда была картошка, резали её монетками, «клеили» к раскалённой «буржуйке» (печка была сделана из металлической бочки).
Однажды тётя Маня принесла килограммовый пакет сои – ее прислали на исследование к ним в лабораторию санэпидемстанции. Жарили. Было вкусно.
Война навсегда осталась в памяти тёмными лампочками с чуть-чуть светящимися розовым спиралями.
Читали каждую свободную минуту абсолютно все – это помогало немного забыть о голоде. Дедуся повадился по вечерам устраивать для нас чтения: усаживал в самой большой комнате всех внуков, сам, стоя, читал нам какие-то романы (сериалы блекнут!). Мечтали вырасти и перечитать их. Библиотеку дед продал, нужно было есть. Затем продал коллекцию каслинского литья – были до революции у него какие-то связи по работе с Касли. Последним продал рояль.
Мама читала нам на ночь, пока мы согревались в постели, стихи, чаще Некрасова (в темноте – наизусть). От тёти Мани я узнал о Блоке, Есенине, Саше Чёрном. Их библиотека была абсолютно доступной. Таня (дочь тёти Мани) выучила наизусть «Евгения Онегина». Тётя Настя читала по-французски, тётя Маня по-немецки. Книги обсуждались. Радио было включено круглосуточно, кроме сводок с фронта, слушали симфоническую музыку.
Где-то возле города нашими был сбит немецкий самолёт. Обломки были привезены и выложены на площади Минина у подножия памятника Чкалову. Весь город ежедневно ходил на это зрелище.