Детский сад
Шрифт:
— Тебе меня не напугать, Троун. Кроме как по пустякам, досадить ты мне ничем не можешь. Карьера? Я ей особо не дорожу. Эта комната? Да и комнатой тоже. Тебе невдомек, чем я дышу.
И Милена, повернувшись, вышла. Очень даже просто: повернулась и ушла. Троун, безусловно, учинит какую-нибудь пакость. Отпорет у блузок рукава, повыдергает из горшка цветы. Что еще? Подожжет? Что ж, браво, Троун, валяй, спали все здание. Это, безусловно, повысит твои шансы на участие в постановке.
«Меня посылают в космос, Троун. Я буду там, где тебе со мной ничего не
Но уже когда Милена спускалась с лестницы, ноги и мозг у нее стали словно наливаться свинцом. Мир проступал как сквозь дремотную дымку. Эта свинцовость была хорошо знакома Милене Вспоминающей.
«Когда это началось? Как я позволила, чтобы это все случилось? — терялась она в догадках. — Троун, мы уничтожили друг друга. Неуязвимых людей не бывает. Не бывает абсолютного иммунитета».
И МИЛЕНА ВСПОМНИЛА, как она шла, напевая тусклым голоском:
Эта песня — скулеж…На пронзительно-синем небе не было ни облачка, а откуда-то, как будто из-за горизонта, доносилась песня. Улицы и дворы были безлюдны: стоял тот заунывный послеполуденный зной, от которого все стремятся укрыться в тень и там по возможности вздремнуть. То лето выдалось на редкость погожим, дождя не было неделями. В воздухе начинало попахивать застоялой мочой.
Он не знает, бедняга, как песенку эту закончить…Какая-то обшарпанная будка с облупившимися бирюзовыми ставнями. Под навесом в тени притулилось семейство. Мамаша в соломенной шляпе и ее наследник курили трубки. Мать, сидя на корточках, слегка покачивалась и бездумно мычала какую-то песню без начала и конца. Чумазые дети лежали голышом на одеялах.
«Старый Лондон, — подумала Милена-режиссер. — Скрипит, а живет».
Ее взгляд непроизвольно остановился на вывеске по соседству: человек падает физиономией вниз.
«Да это же “Летящий орел”, — мысленно воскликнула Милена Вспоминающая. — Интересно, это еще дотого, как я покинула Раковину, или уже после? Когда-то тогда я и забрела опять к “Орлу”».
В пабе было сумрачно и тихо — а к тому же и пусто, несмотря на обеденное время. Хотя томиться в этой затхлой духоте — форменное мучение. Пол был более-менее подметен, хотя на столах по прежнему виднелись кольцевидные следы от кружек. В углу кто-то сидел; кто именно — не разобрать из-за теней, из-за грязи. Но вот лицо медленно повернулось — бледное, какое-то шишковатое, покинутое.
— Люси? — изумилась Милена-режиссер. — Люси! Ты меня узнаёшь?
На Люси была все та же одежда, что и во время первого визита Милены в «Орел», только окончательно утратившая форму и цвет.
— Че? — буркнула Люси, поднимая глаза.
Она плакала. Слезы тихонько струились по сморщенным как печеное яблоко старческим
У Милены сердце зашлось от жалости, настолько потерянное выражение было сейчас у Люси.
— Милая, хочешь, я возьму тебе чего-нибудь выпить? — участливо спросила Милена. Теперь у нее водились деньги, и она могла себе позволить.
Лицо у старушенции исказилось гримасой.
— Бе! — крякнула она, подавшись вперед. В этот момент она чем-то походила на сердитую игуану. Затем лицо приняло прежнее потерянное выражение. — Я есть хочу! — обидчиво буркнула она и смахнула со стола кружку.
— Давай я тебе какой-нибудь еды возьму, — поспешила предложить Милена.
Она подошла к стойке, за которой высился мясистый бармен. Глаза его недружелюбно скользнули по Милене: по ее безупречно белой одежде, по новым кожаным сандалиям, ухоженным волосам. Этот взгляд ей последнее время доводилось ловить на себе не раз; видимо, так народ реагировал на партаппаратчиков.
— Ба-а, ба-а, — заикаясь, выдавил он, — ба-абки гони, за кру-у… кру-у!
«Ну вот, еще один. Бедолага, — подумала Милена. — Очередная жертва загадочной болезни. Уже третий за последние двое суток. Маркс и Ленин, неужели зараза эта на всех переползет?»
— За кружку, — закончила она за него и заплатила двойную цену. Отходя от стойки, Милена чувствовала, как тот сверлит ее спину глазами.
«Ох уж эти изменения, — мысленно вздохнула она, — люди от них добрее не становятся».
Она возвратилась к Люси.
— Пойдем, милая, — пригласила она, запахивая газовый шарфик, — найдем где-нибудь кафе, посидим.
— Ага, посидим. Сейчас и жрачки-то нигде не найдешь, — проворчала Люси. — Только будки эти с пережженными лепешками. Сожрешь одну, так потом не пробздишься. Индусы хреновы. Бе. Да из них в жару никто и не работает: сворачивают лавочку и сидят, в носу ковыряют под навесом.
— Мы куда-нибудь поприличней пойдем, милая.
Вид у Люси был отчаянно беспомощный.
— А ты кто?
— Мы с тобой встречались. Правда, только раз, — напомнила Милена.
Люси настороженно подалась вперед.
— Ой, а где я?
Милена объяснила.
— А который нынче год?
Милена сообщила и это.
— Вот ведь черт, — жалобно протянула Люси и снова заплакала. — Черт его дери! Все вьется и вьется веревочка, никак кончиться не может, — всхлипнула она, перебирая пальцами.
— Бедняжечка, лапонька ты моя. — Милена, опустившись рядом, попыталась взять в руки ее ладони — даже в жару холодные как ледышки, шишковатые и удивительно легкие.
— А я думала, ты моя дочка. Ее-то, наверно, теперь уж и в живых нет.
«Где сейчас ее друзья? — подумала Милена. — Почему она одна?»
— А где Старичок-Музычок? — спросила она.
Люси со строптивым видом высвободила руки.
— Я ему что, сторож, что ли? — ответила Люси, высокомерно воздев голову. — А он что, твой дружок? — спросила она бдительно.