Детство и юность Катрин Шаррон
Шрифт:
— Я схожу к Фелиси, — сказал отец. — Пусть она расскажет госпоже Дезарриж, что произошло. Надеюсь, они отдадут ей твое жалованье, Кати.
Конечно, получилось неладно: не так уж много мы зарабатываем все трое, чтобы обойтись без тех денег, что ты у них получала. Но видишь, Кати, видишь, я не теряю надежды…
Катрин вопросительно посмотрела на брата и прочла то же удивление в его глазах. Неужели отец сказал это всерьез? Как мог он, который вот уже много лет покорно гнул спину под бременем невзгод и горя, — как мог он произнести сегодня подобные слова? Катрин
— Правда, дочка, правда! Я не теряю надежды… Он помолчал минуту и закончил:
— …благодаря вам обоим!
О! Пусть он сейчас же замолчит! Что с ним такое? Отдает ли он себе отчет в своих словах? «Благодаря вам обоим»! Да разве может быть отец так благодарен детям? Он, который всегда был в семье главой и хозяином! Но Жан Шаррон не умолк, он продолжал говорить с Катрин и Франсуа как с равными, он даже признавал себя во всеуслышание неправым:
— Знаешь, Кати, после смерти матери я боялся оставить при себе Клотильду и Туанон; я думал, что мы не сможем их прокормить и воспитать. Я боялся, что, оставаясь дома одни, без матери, девчонки пропадут… Да, я думал именно так… Но вы с Франсуа настояли на своем, и вот прошло много месяцев, а мы по-прежнему вместе, все пятеро… А сегодня что? Снова наступают плохие дни? Ну так что ж! Они пугают меня меньше, чем все пережитое. Разве не так?
Катрин хорошо понимала, что последний вопрос адресован именно ей, но не рискнула ответить. Сейчас она чувствовала себя ребенком, всего лишь ребенком, и хотя в прошлом ей не раз приходилось принимать решения, слишком ответственные для ее возраста, ее смущали и похвалы отца, и прозвучавшее в его голосе тайное беспокойство, которое он, несмотря на все сказанное, словно просил рассеять.
— Разве не так? — повторил Жан Шаррон.
Сомнение снова пробудилось в нем, оно росло, ширилось и готово было уже заглушить доверие и надежду, которые он сам только что противопоставлял страхам Катрин.
— Конечно, так! — спокойно сказал Франсуа.
«Франсуа ответил быстро, — подумала Катрин, — он хотел ободрить отца.
Отец надеется на нас, но надо все время успокаивать его, словно… Господи!
Словно не мы его дети, а он наш ребенок…»
Франсуа подошел к отцу, наклонился к нему и с таинственным видом заявил:
— К тому же у меня есть одна мыслишка!
И снова, как днем, не было никакой возможности вытянуть из него, что же представляет собой эта замечательная «мыслишка».
— Не настаивай, Кати, твой брат прав: дело может не выгореть, если рассказать о нем заранее. Во всяком случае, завтра утром я зайду к Фелиси и попрошу ее сходить к твоим хозяевам, объяснить им, что случилось, и подыскать тебе другое место.
Этой ночью Катрин почти не спала.
Отцу и Франсуа она говорила только о своих опасениях, связанных с потерей хорошего места, но истинную причину горя хранила про себя: она знала, что не увидит больше Эмильенны, не войдет никогда в ее дом. Теперь ей снова придется работать на чужих, равнодушных
В голове у Катрин вертелся припев песенки, слышанной ею однажды на ярмарке в Ла Ноайли. В песенке говорилось о пламени и о ночных бабочках, которые, словно одержимые, летят прямо на огонь, желая променять ночную тьму на ослепительный мир света, но вместо того лишь сжигают свои крылышки и падают мертвыми на раскаленные угли. Катрин вдруг представила себя такой серой ночной бабочкой, сгорающей в огне, где она думала обрести новую прекрасную жизнь, и горько расплакалась. Слезы облегчили боль и принесли успокоение, и она наконец заснула.
За окном уже занимался рассвет.
Глава 47
На следующий день в доме-на-лугах не говорили больше о несправедливости, жертвой которой стала Катрин, только посвятили в суть дела Орельена, забежавшего около полудня к Франсуа. Орельен возмутился, и его негодование было приятно Катрин. Когда он собрался уходить, Франсуа пошел проводить приятеля. Стоя на пороге, Катрин смотрела им вслед. Опираясь на плечо Орельена, Франсуа что-то говорил ему вполголоса, а тот кивал головой, видимо соглашаясь со словами товарища.
— У них завелись секреты? — спросила Клотильда, ухватившись рукой за юбку старшей сестры.
Катрин ничего не ответила, и Клотильда крикнула вслед уходящим мальчикам:
— Что вы там бормочете? Молитвы?
Орельен и Франсуа обернулись; у обоих были серьезные, озабоченные лица.
«Они говорят обо мне», — подумала Катрин. Когда брат вернулся, она еле удержалась, чтобы не расспросить его. Наверное, это была та самая таинственная «мыслишка», о которой он объявил вчера вечером сначала ей, потом отцу, а теперь, по-видимому, поделился ею с Орельеном. Катрин почувствовала досаду на мальчишек, не пожелавших посвятить ее в свои замыслы. Как раз в эту минуту Франсуа подошел к ней:
— Что с тобой, Кати?
Не ответив, Катрин ушла на кухню и принялась ожесточенно чистить, мыть, скрести и стирать до тех пор, пока в доме не осталось ни одного пятнышка на мебели, ни одной не вычищенной до блеска миски, ни одной не выстиранной тряпки, а сама она не почувствовала ту сладостную усталость, которая проясняет мысли и очищает душу.
За ужином отец сказал, что виделся с крестной Фелиси, — толстуха обещала переговорить с госпожой Дезарриж и открыть ей глаза на поведение ее горничной и дамы-компаньонки.
Не успела Катрин убрать со стола посуду, как дверь отворилась и вошел дядюшка Батист в сдвинутой на ухо кепке. Из кухни вынесли лавку и поставили ее перед домом, чтобы насладиться прохладой летнего вечера. Старый рабочий протянул свой кисет с табаком Жану Шаррону, и оба в молчании стали свертывать самокрутки. Дядюшка Батист сделал несколько глубоких затяжек и спросил:
— Ну, что у вас новенького?
— Неприятности, — ответил отец. — Кати не сможет больше работать у Дезаррижей.