Детство Иисуса
Шрифт:
– А, estibador! – восклицает он. – Простите, у меня нехороший испанский. Нет, совсем не староват.
Правду ли он только что услышал от себя самого? Не слишком ли он стар для тяжелой работы? Старым он себя не чувствует, просто не чувствует себя молодым. Он вообще не чувствует никакого особого возраста. Он чувствует себя безвозрастным, если такое вообще возможно.
– Попробуйте меня, – предлагает он. – Если решите, что я не гожусь, я сразу уйду, без обид.
– Хорошо, – говорит бригадир. Сминает vale в комок, швыряет
Он взглядывает на мальчика.
– Останешься с этим господином, пока я буду помогать носить мешки?
Мальчик кивает. Опять он сует большой палец в рот.
Ширины трапа хватает всего на одного. Он ждет, пока другой грузчик спустится с бугристым мешком. Затем взбирается на палубу, спускается по крепкой деревянной лестнице в трюм. Глаза сколько-то привыкают к полутьме. Трюм завален одинаковыми бугристыми мешками, их сотни, может, тысячи.
– Что в мешках? – спрашивает он у человека рядом.
Человек смотрит на него странно.
– Granos, – говорит он.
Он хочет спросить, сколько мешки весят, но времени нет. Его черед.
Наверху груды сидит здоровяк с могучими руками и широкой ухмылкой, его работа, очевидно, – сбрасывать мешки на плечи ожидающего своей очереди грузчика. Он подставляет спину, мешок опускается; он спотыкается, затем хватается за углы мешка, как, замечает он, делают другие мужчины, шагает раз, другой. Удастся ли ему и впрямь подняться по лестнице с этим грузом, как всем остальным? Найдет ли силы?
– Держись, viejo, – слышится голос позади него. – Не спеши.
Он ставит левую ногу на нижнюю ступеньку. Все дело в равновесии, говорит он себе, в устойчивости, в том, чтобы мешок не соскользнул, а его содержимое не сместилось. Стоит чему-нибудь соскользнуть или сместиться, все пропало. Из грузчика превратишься в нищего, дрожащего под жестяным навесом во дворе у чужого человека.
Он заносит правую ногу. Начинает кое-что постигать о лестнице: если упереться в нее грудью, вес мешка придаст тебе устойчивости, а не опрокинет. Левая нога находит вторую ступеньку. Снизу раздается легкий всплеск аплодисментов. Он скрипит зубами. Восемнадцать ступенек (он пересчитал). Он не осрамится.
Медленно, шаг за шагом, отдыхая на каждой ступеньке, слушая бешеное сердце (а если приступ? вот неловко-то будет!), восходит он. На самом верху, покачнувшись, клонится вперед, и мешок опускается на палубу.
Он вновь поднимается на ноги, показывает на мешок.
– Кто-нибудь мне подсобит? – говорит он, пытаясь совладать с дыханием, пытаясь говорить как ни в чем не бывало. Охочие руки вскидывают мешок ему на спину.
У трапа – свои трудности: он слегка покачивается из стороны в сторону вместе с кораблем и никакой поддержки, в отличие от лестницы, не предлагает. Спускаясь, он изо всех сил держится прямо, хотя это означает, что он не может смотреть, куда ставит ноги. Он вперяет взгляд в мальчика, который стоит неподвижно, как столбик, рядом со старшим, наблюдает. «Не опозорить бы его!» –
Он добирается до пристани, ни разу не споткнувшись.
– Налево! – выкрикивает бригадир. Он с трудом поворачивает. Подкатывает телега – низкая, с плоским дном, ее тянут две здоровенные лошади с мохнатыми ногами. Першероны? Он никогда не видел першерона вживую. Его обволакивает зловонием конской мочи.
Он разворачивается и бросает мешок с зерном на пол телеги. Юноша в потрепанной шапке легко вскакивает на борт и оттаскивает мешок. Одна лошадь роняет кучу дымящегося навоза.
– С дороги! – кричит голос у него за спиной. Это следующий грузчик, его товарищ по работе, со следующим мешком.
Тем же путем он идет в трюм, возвращается со второй ношей, потом с третьей. Он медленнее своих товарищей (им иногда приходится его ждать), но ненамного: он будет работать лучше, когда привыкнет, а тело укрепится. Не слишком он старый, в конце концов.
Хоть он их и задерживает, никакой неприязни от других не ощущает. Напротив: они бросают ему одно-другое слово ободрения, а то и хлопнут дружески по спине. Работа грузчика не так уж и скверна. Чего-то добиваешься во всяком случае. Во всяком случае помогаешь перетаскивать зерно – зерно, которое превратится в хлеб, хлеб насущный.
Свисток.
– Перерыв, – объясняет ему кто-то рядом. – Если хочешь, ну, сам понимаешь.
Двое мочатся за сараем, моют руки под краном.
– А можно ли где-нибудь выпить чаю? – спрашивает он. – И, может, съесть что-нибудь?
– Чаю? – говорит человек. Вроде как забавно ему. – Не слыхал. Хочешь пить – возьми мою чашку, но завтра неси свою. – Он наполняет чашку водой из-под крана, подает. – И буханку принеси – или полбуханки. На пустой желудок день долог.
Перерыв длится всего десять минут, после чего разгрузочные работы возобновляются. Когда бригадир свистит в свисток в конце дня, он перетаскал из трюма на пристань тридцать один мешок. За полный день вышло бы, наверное, пятьдесят. Пятьдесят мешков в день – это более-менее две тонны. Не очень-то. Портовый кран выгрузил бы две тонны одним махом. Отчего они не задействуют кран?
– Хороший юноша, сынок твой, – говорит бригадир. – Никаких хлопот с ним. – Несомненно, бригадир называет его юношей, un jovencito, чтобы сделать приятно. Хороший юноша, вырастет хорошим же грузчиком.
– Если б можно было подогнать кран, – замечает он, – разгрузка заняла бы одну десятую этого времени. Даже маленьким краном.
– Можно, – соглашается бригадир. – А смысл? Зачем успевать за одну десятую времени? Никакого смысла, если не крайний случай – недостаток продовольствия, например.
Какой смысл? Вроде честный вопрос, не пощечина.
– Мы бы могли приложить силы к чему-нибудь получше, – выдвигает он предположение.
– Получше чего? Получше, чем обеспечивать собрата хлебом?
Он пожимает плечами. Держал бы рот на замке. Конечно, он не собирается сказать: Получше, чем таскать грузы, как вьючные животные.
– Нам с мальчиком надо спешить, – говорит он. – Нам нужно вернуться в Центр до шести, иначе придется спать под открытым небом. Мне завтра приходить?