Детство Лермонтова
Шрифт:
Лукерья очнулась и помертвела от страха. Обе женщины с восклицаниями бросились отнимать у мальчика ножницы. Андрей ходил обедать; когда он вернулся и увидел эту сцену, то обомлел. Со страхом пошли доложить Арсеньевой, что Мишенька изрезал на себе платьице, не желая походить на девочку. Но Арсеньева засмеялась так, как давно не смеялась, и, к великой радости внука, вызвала тотчас же портного и велела сшить мальчику шаровары и рубашечки с пояском на каждый день и бархатный костюм для торжественных случаев.
За отсутствием других впечатлений об этом приключении долго вспоминали.
Зимой оба болели — бабушка едва передвигала ноги, а мальчик страдал от золотухи, которая
Доктора перепробовали все средства лечения, но не сумели помочь болящим. Наконец они отступились и стали говорить, что хорошо помогают кавказские серные воды. Арсеньева решила съездить с внуком летом на Кавказ, куда сестра ее, генеральша Хастатова, давно приглашала погостить. Кстати, и братец Александр Алексеевич сообщил, что собирается полечиться летом серными водами. Арсеньева просила брата, чтобы он заехал за ней, а то одной ехать боязно. На это письмо пришел ответ, что Александр Алексеевич просит дождаться теплой погоды.
В ожидании путешествия на Кавказ лечились домашними средствами и мучились. Миша засыпал с большим трудом и перед сном постоянно просил ему что-нибудь рассказать. Но рассказы Христины Осиповны, благонравные и назидательные, ему не нравились. То она рассказывала, как в детстве копила деньги и как потеряла их от волнения, когда шла в магазин; то как ее одели в парадное платье с клетчатым поясом, чтобы везти в гости, а она побежала по двору и упала в лужу, выпачкалась, и родители в наказание оставили ее дома, чтобы она выстирала себе платье; то вспоминала назидательную сказку о том, как одна маленькая девочка не любила мыть руки и за это портной отрезал ей пальцы.
В жарко натопленной спальной, при свете цветной лампадки, Христина Осиповна, вместо того чтобы усыпить своего воспитанника, начинала дремать сама и вдруг просыпалась, как от толчка, замечая, что большие черные глаза ребенка смотрят на нее со снисходительной насмешкой, и ей делалось не по себе. Она вставала, поправляла на себе платье, укрывала ребенка и бормотала:
— Спать пора, Михель. Шанде! [6] Почему не спишь?
Как-то вечером Лукерья купала в корыте Мишу перед сном. Бабушка огорчалась, что его одолела сыпь, и стала пенять, что Мишенька до сих пор не ходит.
6
Стыдно! (нем.)
Мальчик горько остановил ее:
— Я сидень, бабушка. Сидень!..
Арсеньева взволновалась: она не думала, что Миша так болезненно переживает это.
Но Лукерья не растерялась:
— И что ж ты, матушка барыня, беспокоисси? Еруслан Лазаревич тоже сиднем сидел! Так и наш Мишенька: в возраст войдет и всех своих врагов победит.
Ах, Лукерьюшка, она всегда умела утешить! Да, да, приятно находить утешение, хотя бы в сказке…
Сказочнице Агнии велено было рассказывать Мише сказки веселые, а печальных не говорить, а то еще Михаил Юрьевич что-нибудь вообразит!
Когда Миша наконец засыпал, Арсеньева шла к себе в спальную. Приходила, пыхтя и задыхаясь, бабушка Агния, обтирала себе рот концами головного платка и начинала свои неисчерпаемые рассказы.
Конец одной сказки произвел на Арсеньеву настолько сильное впечатление, что она сделала из нее известные выводы. Это была сказка про баню.
— Стояла у нас на Курмышке,
Играли раз в саду днем ребятишки и распустили слух, что в бане видели чертей, банных анчуток, кикиморами что прозываются. Мохнаты телом они, говорят, а голова бритая… Стонут… Стон в бане многие соседи слышали, особливо бабы да девки. И пошла про баню дурная молва, и ходить садом ночью боятся. Один печник — кутила был, сорвиголова такой. «Эх, говорит, а я не боюсь!» — и пошел в баню первый. Сунул веник в пар, глянул, а он весь в сосульках! Как напужался он, бросил веник да с полка нагишом домой! «Теперь верю, говорит, что черти в бане-то живут!» И рассказал, как в горячей бане мороз его одолел. Сходили за его рубахой и штанами, принесли, а они все в лепестки изорваны. Так все и ахнули.
С той поры баню забросили, а дом кто ни купит, с год проживет — покойник в семье. Так года четыре продолжалось, пока не купил строение плотник. Он сломал и дом и баню, все по бревнышкам перебрал, все заново построил, и с того времени как рукой сняло — стал жить, как все люди.
Выслушав эту сказку, Арсеньева переспросила:
— А ежели сломать и дом и все вещи сменить, разве что переменится?
— А как же, матушка барыня, рази не знаешь? Известно, ежели дом новый построить и вещи новые поставить, так жизнь новая явится. Потому — каждая вещь руку своего владельца знает…
Арсеньеву заняла мысль: а что, ежели ей, следуя народному поверью, сломать старый дом, где произошло столько несчастий? Действительно, входя в тарханский дом, она в каждой комнате видела вещи, которые принадлежали навеки ушедшим от нее людям, в каждой комнате мерещились ей знакомые голоса. Расставаться с имением ей не хотелось — все здесь было заведено, хорошее имение, доходное, жаль его покидать. Да и дом ломать жалко — он может простоять еще десятки лет, не только Мишеньке хватит, но и его детям. А вещи-то какие хорошие — сколько добра: и мебели, и посуды, и домашней утвари… Дорого будет стоить перестройка дома. Но ей казалось, что жить в старом доме она больше не может. Ночью, когда неподалеку воют волки, в комнатах мыши выползают из нор, а ветер гудит в печной трубе, ей мерещатся всякие страхи, и ей кажется, что она может сойти с ума, вспоминая прошедшее на каждом шагу. Что делать? Что делать? Неужели надо решиться сломать богатый барский дом и начать строить новый?..
Весной в Пензу к сестрице-предводительше Наталье Алексеевне приехал Юрий Петрович Лермантов; он жаловался, что в течение всей зимы не мог разыскать своего сына. Несколько раз он был в Тарханах, но там толком ему никто ничего не сказал. Шли слухи о том, что его увезли в Москву, но и там он не мог его разыскать. Наконец соседи сказали, что ребенок в Пензе. Наталья Алексеевна, конечно, знает, где он.
— Дался тебе этот ребенок! — с возмущением парировала Наталья Алексеевна. — На что он тебе? Ребенок в надежных руках, единственное утешение последних дней одинокой, больной, несчастной старухи…