Детство Лермонтова
Шрифт:
Довольно часто приезжал навещать Мишу Афанасий Алексеевич, рослый, плечистый, в сборчатом удобном казакине, с корзиной земляники из своих парников или с другими гостинцами для болящего. Он всегда был мил и любезен с Мишей, но мальчик упорно не хотел налаживать с ним добрые отношения, хотя знал, что его очень любили и бабушка и Мария Михайловна, да и он сам никогда ничего дурного от Афанасия Алексеевича не видел. Но Миша чувствовал, что бабушка хочет, чтобы он считал своим истинным отцом именно его, а не Юрия Петровича, знал, что бабушка в случае своей смерти желает назначить опекуном не настоящего отца, а своего обожаемого Фанюшку. Об этом как-то
Как-то Миша услышал от Афанасия Алексеевича, что в версте от его саратовского имения Нееловка в лесу находятся так называемые «печерные норы». Рассказывали, что в норах этих во время пугачевщины спасался местный помещик.
Миша заинтересовался, и бабушка подтвердила, что возле Пачелмы есть тоже пещеры, где помещики спасались от Пугачева. Что и мудреного, раз он был в Пензенской губернии!
Рассказ о печерных норах и о восстании Пугачева произвел сильное впечатление на мальчика. Теперь Арсеньева должна была рассказать все, что она знала о Пугачеве.
— Бог помиловал, наша семья спаслась, но близкие родные пострадали. В Краснослободске был убит родственник отца моего, капитан Данила Столыпин, а также родственники матери моей — Мещериновы, Мосоловы, Мансыревы. Кроме того, были убиты многие наши родные и знакомые. Судьба «упрямых господ», как их называли, была кровавой и страшной — по большей части их вешали. С пугачевцами долго не могли сладить царские войска.
Большой Мокшанский лес обратился в место кочевья помещичьих таборов. В телегах, в каретах, в кибитках странствовали целые семьи беглецов с немногими верными им слугами. Отец мой, Алексей Емельянович, с семьей часто жил в своем имении, которое находилось в восьми верстах от села Красного. Пугачевцы взяли Красное и стали там наводить свои порядки. Родители мои спаслись случайно — незадолго до прихода Пугачева они уехали в Питер. Почему туда выехал отец, я не знаю — случайно или же он имел сведения о неизбежных грядущих событиях, — но он знал, что пугачевцами помилован не будет, и уехал сам, взяв с собой жену и меня.
— Сколько же лет вам было в то время, бабушка?
Арсеньева задумалась. В то время ей было немногим более одного года, а надо было сказать двенадцать лет. Боясь, что внучек высчитает ее истинные годы, она перевела разговор:
— …Пенза была занята приверженцами Пугачева, и вся провинция верст на пятьсот в окружности была охвачена полымем. Отец мой возвратился, когда Пугачев был уже схвачен, и оплакал судьбу погибших родных и друзей с немногими, которые остались в живых. Любимый друг его Михайло Киреев был убит пугачевцами. Убили не только его, но и сына, и верного шута. От всей семьи осталась в живых лишь годовалая дочь. Нянька выдала Варюшу за своего ребенка и тем только спасла ее. Отец мой взял ее к себе в дом на воспитание, и Варюша росла со мной как сестра, она и сейчас жива, замужем за Раевским. Ты же знаешь ее сына Святослава.
— А в Тарханах Пугачев был?
— Тарханы в то время принадлежали не мне, а Нарышкиным. Управляющий их, Злынин, был прехитрый человек. Когда пугачевцы приблизились к Калдусам — это всего девять верст отсюда, — Злынин понял, что ему несдобровать, ведь он был всегда заодно со своими господами, поэтому он роздал барский хлеб и сумел ублаготворить всех недовольных. Вот почему он и сам остался жив и пугачевцы не заходили сюда…
Глава VI
Няня
Рассказы о Пугачеве бабушка вела охотно, ей было приятно иметь такого внимательного слушателя, к тому же в беседах этих проходило много времени и они очень занимали маленького больного.
Сидя у постели внука, Арсеньева, однако, не оставляла своих хозяйственных дел. Любовь к стяжанию увеличивалась у нее год от года.
Кирпичный завод, или, как его называли, «кирпишна», давал доход, и полные телеги, нагруженные кирпичами, переваливаясь на выбоинах дороги, увозили груз не только в имения соседей, но и дальше — в Калдусы, в Чембар, в Кевду и даже на Каменку.
Миша равнодушно выслушивал оживленные распоряжения Арсеньевой. Он был еще очень слаб, однако жар перестал его донимать, и доктор велел выносить ребенка на воздух. Дядька Андрей пристроил для него сидейку, в которой Ефим Яковлев возил Арсеньеву, когда у нее болели ноги, выносил мальчика в сад и усаживал в этот своеобразный экипаж.
Начиналась весна, и с каждым днем на воле делалось все лучше и лучше. Сирень зацветала разными колерами: белая, сиреневая, лиловая. Нежнейший запах жасмина разливался по саду. Скатывали сидейку вниз, к пруду, по аллее, заросшей ароматной цветущей акацией, и мальчик возле скамейки, живописно заросшей зеленью, смотрел в тишине на гладь большого пруда. Миша глядел, как лучезарные блики весеннего солнца переливаются на глади воды. Потом поднимались в аллею — смотреть, как подрастает посаженный Мишей дубок, — и поворачивали направо. С холма виднелся дубовый лес — Долгая роща.
В Тарханах было три фруктовых сада.
Весной зацветал вишняк, ветви деревьев покрывались белой узорчатой вязью. Не хотелось весной отрывать взгляд от фруктовых садов. Яблони цвели розоватыми узорами; легкие лепестки держались недолго и слетали на землю от малейшего дуновения ветра.
Когда приближались к теплице, мальчик глядел на голубеющее небо над ближними холмами, на поля, уходившие вдаль. Они только что освободились от снега и слабо зеленели первыми ростками.
По течению ручья среди огородов, в разрыхленной весенней земле, стояли парники; в них выращивали ягоды и овощи.
Вблизи верхнего пруда стоял каменный амбар, приспособленный под мельницу и закрома. От хозяйственных строений сад отделялся забором.
Налюбовавшись небом и благодатной тарханской землей, медленно поворачивали к дому; тут Христина Осиповна объявляла, что время, назначенное для прогулки, истекло.
После того как мальчик стал бывать на воздухе, он окреп, хотя ходить все еще не мог, и Арсеньева брала его кататься в экипаже. Как-то они выехали в поле проверить всходы. Навстречу им шел пожилой крестьянин. Увидев Арсеньеву, он быстро сдернул шапку и поклонился ей в пояс.
— Ты чей? — спросила Арсеньева, кивая ему.
— К вашей милости, сударыня! — сказал крестьянин, продолжая кланяться. — Сысоевы мы, помещицы Савеловой.
— Что надо?
— Записочку вашей милости приказали отдать.
Арсеньева велела Никанору остановиться и быстро прочла записку.
— Ежели она доктора просит, что ж тебя пешком посылает?
— Перво-наперво недалеко тут, барыня-милостивица, а второе: ежели согласие будет, так она и лошадку пришлет.
— Ладно, ступай! Запрягай лошадку и скажи, что я позволила.