Детство Маврика
Шрифт:
– Да уж с вами беспокоиться нечего, - отозвался, улыбаясь, Бархатов, - не ограбят.
– Пила окаянная тяжела, - пожаловался пильщик, - а то бы я тоже пешочком.
– А у меня багаж легкий, - опять заговорил старичок с перевязанной щекой.
– Пожалуй, и я пешком. А полтинник внучаткам на пряники. Мне ведь еще за Мильву верст двадцать пять.
Теперь Бархатову хотелось знать, кто из них идет впервые в Мильву, и он спросил:
– А кто будет проводником? Кому известна дорога?
– Я, - откликнулся студент.
– Знаю кратчайшее направление.
– Вы здешний?
–
– Почти, - ответил студент.
– Я бывал здесь не один раз на каникулах. И теперь возвращаюсь сюда, как в родные Палестины.
– Ясно, - сказал Бархатов.
– Тогда ведите короткой тропой.
Багаж давно не брившегося студента состоял из одного заплечного мешка и связки книг.
– Тронулись, господа!
– скомандовал он и принялся объяснять, как гид: - Сейчас нам предстоит одолеть пять или шесть петель чудесной горной дороги, которая вознаградит нас изумительным ландшафтом. С этого крутого берега мы увидим неоглядные камские просторы... Вон видите, - указал студент на черную палочку, торчащую на кромке высокого глинистого берега, - долгоногий монах уже наслаждается зрелищем.
Бархатов шел последним, оценивая каждого из приставших к нему спутников. Всякий преследуемый в каждом встречном и тем более следующем за ним видит преследователя.
Кто же из них следит за ним?
Может быть, словоохотливый студент с полинявшими от времени петлицами тужурки? Таких подсылают. Но студент приехал ночью на другом пароходе, проспав до рассвета на пристани. Его, пожалуй, нужно исключить.
А полицейский? Едва ли. Слишком уж откровенный прием слежки. А впрочем, бывает и так.
Мог им быть и странный пильщик, отправившийся на поиски работы без напарника. Это ненормально. Однако пильщику можно бы и не сокрушаться, найдет ли он второго, а сказать мимоходом, что второй его ожидает в Мильве.
И тем не менее пильщика тоже нельзя исключить из подозреваемых, потому что слежка за последние годы усложняет свои методы. Не следует исключать из поля зрения и старичка, похожего на заштатного архивариуса.
Пока поднимались в гору, все молчали. Поднявшись же, заговорили.
– А я, - объявил пильщик, - сразу же на базар. Сегодня пятница. К обеду на площади будет черным-черно. Понаедут из дальних деревень. А в субботу еще того гуще. Была бы пила, а к пиле руки найдутся.
– Это уж так точно, - сказал полицейский.
– А я к сыну. Не ждет. А внук ждет. Семь лет мальчику. И такой, такой, я вам скажу, отчаянный мальчугашечка... одним словом, арестант-забастовщик, золотая рота... А из себя ангелок. В дочь.
– Любите внука?
– спросил Бархатов.
– А кто их не любит, ваше степенство! Агнцы же они. Агнцы господни, сказал полицейский и перекрестился на монаха, стоящего поодаль на кромке берега.
– Теперь-то уж я по чистой в отставку вышел. Сколько лет отбарабанил, ваше степенство. Нелегка была моя служба в полиции, ох нелегка. Пристав, бывало, чаи-ликеры распивает, а ты мерзни, дежурь, карауль... А разве их укараулишь всех, когда неизвестно, что в голове у родной дочери. Хоть бы и вас, ваше степенство, взять. Как я могу знать, что там делается, - полицейский ткнул
– И давно вы так?
– спросил с сочувственной иронией студент, предлагая всем и полицейскому тоненькие, собственной набивки папиросы.
– Недавно, господин студент, - ответил, закуривая, полицейский. После угона брата.
– А куда его угнали?
– снова спросил студент.
– Туда, - ответил полицейский, указывая на солнце, поднявшееся над лесом.
– А кто был ваш брат?
– спросил Иван Макарович.
– Хороший человек. В Лысьве литейщиком работал.
– Бывает, - послышался болезненный голос старичка.
– Всякое бывает. Нынче никого не милуют.
Наступило неловкое молчание. Бархатову стало жаль полицейского, у которого вдруг навернулась слеза. "Бывает, всякое бывает", - повторилось в голове Ивана Макаровича.
– И вас за это отставили?
– Да нет, - сказал полицейский.
– Годы вышли. Кому нужен старый пес? Поживу сколько-то у дочери, а потом, может быть, и...
– Он посмотрел снова на монаха и неопределенно сказал: - Махну куда глаза глядят. Может, в тихую обитель, грехи замаливать.
– М-да, худо быть в больших годах, - прошамкал старичок и обратился к студенту: - А вы к кому изволите в Мильву?
– К Тихомирову. Слыхали такую фамилию?
– Это к какому же такому Тихомирову? Из купцов?
– спросил старичок.
– Совершенно верно, - сказал, расхохотавшись, студент.
– У его отца лабаз со щепными товарами, ворванью, смолой и дегтем, а у сына скупка и продажа носильных вещей. Значит, вы не из Мильвы, если вам неизвестны Тихомировы.
– Я лет двадцать не был там.
– Все равно. А вы тоже впервые?
– спросил студент Бархатова.
– Да-а, - сказал он.
– Там у меня ни родных, ни знакомых, если не считать одного девятилетнего школьника. К нему-то я и заеду, а потом уже займусь своими делами.
Далее Бархатов подробно развил старую версию о желании открыть мастерскую мелкого ремонта обуви, объяснил, почему он решил оставить Пермь, и не преминул рассказать о своих дальнейших намерениях, так как он теперь был уверен, что один, а то и двое из слушающих его хотят знать подробнее:
– Если в Мильве нашего брата достаточно, поеду попытать счастья в Пожву, в Чердынь, а то и дальше...
Все слушали Бархатова с одинаковым интересом, и ни один ничем не выдал себя, только старичок спросил:
– А что же вы без инструмента?
– Мой инструмент - молоток да шило. Они при мне. Если угодно, подлатаю на ходу.
Солнце стремительно подымалось. Студент предложил трогаться. Все поднялись.
– Ой!
– тихо простонал Иван Макарович.
– Опять, кажется, правая нога.
– Что такое?
– забеспокоился студент.
– Может, водочкой натереть?
– предложил полицейский.
– Да нет. Пройдет. Часок посидишь, и проходит. Что-то вроде ревматизма. Идите, - попросил Бархатов.
– Не сидеть же вам тут со мной. Случается, и два часа мучит, а потом как рукой снимет.