Детство на Шексне
Шрифт:
Моя бабушка по-деревенски носила длинную ситцевую юбку и широкую ситцевую кофту тёмных тонов, хотя в молодости она была деревенской модницей, что запечатлено на дореволюционной фотографии: красивая девушка со строгим лицом, высокая причёска, платье красивое со стойкой. А дедушка после войны всегда носил солдатскую одежду – гимнастёрку и галифе. Имел он и дешёвенький костюм, который он надевал только по праздникам. Был он солдатом в Первую мировую войну, служил в Финляндии. Сохранились в семейном архиве его фотографии военной поры.
Первым делом написала о дедушке и бабушке, так как в детстве они мне были очень близки. О матери и отце писать тяжело, так как они расстались очень рано, и отца я не помню. Каждый месяц он
Глава 2
Первые впечатления в младенчестве
Расскажу о своих первых годах жизни, которые я до сих пор хорошо помню, хотя мне пошёл уже восьмой десяток лет.
Мандаринка
В первые годы после войны, то есть во второй половине сороковых, маленьких детей в Череповце было немного, так как в войну редко рожали. Всем находилось место в яслях и детсадах. Это спасало детей от голода, хотя и там кормили не досыта.
Я помню себя с ясельного возраста. Правда, теперь вспоминаются только самые счастливые или самые драматичные для младенца события. Одним из последних были сборы и поездка в ясли. Зимой меня укутывали в ватное одеяло, хотя я уже бойко бегала. Я отчаянно сопротивлялась и плакала, но мама крепко меня пеленала, а одеяло завязывала шнурком. Дело в том, что у меня не было тёплой одежды, и в мороз доставить ребёнка в ясли можно было только таким способом. Затем меня клали в большую плетёную корзину, прикреплённую к чункам, то есть самодельным крестьянским санкам, и везли рано утром в ясли. И чунки, и корзину смастерил для каких-то хозяйственных нужд мой дедушка Степан, когда семья ещё жила в деревне Квасюнино. Всю дорогу до самых яслей, я ничего не видела, так как моё лицо было прикрыто уголком одеяла, чтобы защитить от мороза. Мне до сих пор кажется, что этот способ оградить меня от холода как-то в дальнейшем повлиял на мой довольно своевольный характер.
В яслях многие дети тогда не могли похвастаться своими нарядами и вообще не обращали на них внимание. Мы играли, как и положено детям, но тревога и горе взрослых, переживших страшную войну и потерявших своих близких и родных, витала в воздухе и проникала в детские беззаботные души.
Перед новым годом в яслях устроили утренник, события которого мне не запомнились. Врезалась в память лишь история с мандаринкой. Нам после праздника вручили скромные пакетики с угощением, которому мы были очень рады. Среди дешёвых конфет и пряников я вдруг увидела неизвестный мне ярко оранжевый круглый плод, источающий удивительный аромат и вселяющий праздничную радость. Дома мы сели ужинать. На столе стояла керосиновая лампа, неверным светом освещающая нашу комнату. В городе часто отключали электричество, и дедушка где-то с большим трудом раздобыл эту лампу. Мне дали мандаринку, я, полюбовавшись ею, вдруг неожиданно сильно её надкусила, ведь никто не знал, как есть этот чудесный фрукт… И тут случилась беда: мандариновый сок брызнул на стекло лампы и оно треснуло… Даже сейчас мне тяжело вспоминать это событие: лампу погасили, и в темноте дедушка, огорчённо крякнув, стал рукавицей собирать в миску отваливающиеся куски стекла. Мама сердито выговаривали мне о моей неосторожности, но, видимо, она это делала с большой досады, так как понимала, что я ни в чём не виновата. Ни я, ни она ничего не ведали о злополучном заморском фрукте и о том, как его надо чистить и есть.
В наше время, когда магазины завалены мандаринами, а дети едят их
Всю зиму в тот год мы прожили с коптилкой, потом наступили светлые дни весны. Из Ленинграда вернулась бабушка Надя. Она с осени гостила у своего брата Ивана Феофановича и его сыновей Сергея и Кирилла. У брата умерла жена, заболев ещё в эвакуации. Мужчины очень тяжело переносили утрату любимого родного человека. В быту они были беспомощны. Бабушка поехала к ним, чтобы как-то помочь им пережить сиротство.
Фрицы идут!
А сиротство вокруг было страшное! У многих в семье были потери кормильца, а некоторые дети вообще остались без родителей. Опять вспомнился драматичный случай. Мне было тогда лет пять, когда соседские дети постарше затеяли злую игру. Часто по улице Социалистической мимо нашего дома водили строем на прогулку детей из детдома. Однажды, завидев издалека нестройную колонну сирот, девочек и мальчиков, остриженных «налысо», кто-то у нас во дворе предложил подшутить над ними – из фантиков и земли навертеть подобие конфет и положить на их пути…
Когда колонна сирот поравнялась с нашим домом, строй нарушился. Дети бросились поднимать «конфеты», а развернув их, многие начали плакать. До сих пор помню, как дрогнуло у меня сердце от сострадания к ним и жгучего стыда за наше детское жестокое вероломство. Одна из сопровождавших детей воспитателей со слезами крикнула нам: «Вот ведь какие вы фрицы! Сирот не пожалели!»
Так я впервые услышала это слово – фрицы. Надо сказать, что в первые годы после войны фашистов в народе именно так называли. Помню, однажды мы, дети, играли в детском саду в группе. Вдруг один из мальчиков, стоявших у окна, громко закричал: «Фрицы идут!» Мы все бросились к окну и увидели унылую картину: шла колонна военнопленных, одетых в старые потрепанные шинели. Вид у «фрицев» был унылый и обречённый. От них веяло страшной бедой так сильно, что даже дети это почувствовали.
На окраине Череповца в те годы выросло немецкое кладбище, куда хоронили умерших от ранений и болезней пленных немцев. Все старались обходить его стороной. А рядом одновременно с немецким, росло и кладбище наших солдат, также умерших от ран в многочисленных госпиталях Череповца. Смерть была близка к нам с детства…
Болезни
Самое страшное воспоминание из младенческих лет было самым смутным. Видимо, я была ещё очень мала. Помню, что меня поместили в чужом доме в отдельную комнату одну. Только изредка ко мне заглядывала незнакомая женщина в белом халате. Как я потом узнала, это был изолятор в детской больнице. Я без конца тихо плакала. Тоска по матери и родному дому, непонимание своего положения в чужом и явно не жилом месте – всё это легло непосильной ношей на детское сердце. Я изнемогала от обрушившегося на меня одиночества, которое ранее было мне незнакомо. Подозревали дифтерию, но диагноз, слава Богу, не подтвердился, и меня через несколько дней вернули домой, в привычное человеческое тепло. Но испытанное тогда мной чувство безысходной оставленности и ужасного одиночества души я помню до сих пор.
В пять лет я заболела желтухой. По назначению врача мама отвела меня в межрайонную больницу, которая располагалась на берегу Шексны. Меня поместили в палату, я не отпускала маму, крепко держала её за руку, но строгая медсестра велела ей уйти.
Не успела я осмотреться, кто же ещё находится в палате, как вдруг небо потемнело, неожиданно наступили сумерки, и раздались раскаты грома. Порывом ветра распахнуло окно, и хлынул сильный ливень. Я со страхом вглядывалась в полумрак палаты и обнаружила, что в палате я одна. А ветер хлестал рамой распахнувшегося окна, и молнии сверкали и сверкали, сопровождаемые страшным громом.