Детство Ромашки

Петров Виктор Иванович

Семен спит. В кухне тишина, за окном серый и скучный день. Мне грустно от одиночества. Пытаюсь думать о чем-нибудь и незаметно для себя достаю с полки папку с дедушкиными письмами.

Необычная жизнь дедушки Данилы захватывает меня. Временами мне кажется, что он все может сделать своими сильными руками, но злой Шварцев мешает ему работать и жить. Поэтому-то так радостно вздрогнуло мое сердце, когда я прочитал:

Шварцев, чтобы ему ни дна ни покрышки, умер. Я даже подпрыгнул от удовольствия и, всплеснув руками, восторженно воскликнул:

—Ага, злыдень!

Но в ту же минуту я испытал обидное разочарование: В управляющих у нас теперь

Бабкин, хуже Шварцева, злодей. Генерал Плахин землю ольховатскому сахарозаводчику продал, а та, что нам после воли нарезана,— сланец на сланце. Жизнь наша плохая. Земля никудышная, а скотину водить негде. За выпасы Бабкин больших денег требует. Прямо беда. Ребятишки мрут, как мухи по осени. Родились было у нас с Анной две девчонки, и обе убрались. Хорошо девчонки. А у Манякина один за другим трое мальчишек. Дюже жалко. Дорогой братец Силан Наумович! Хочу я сына Федора к тебе послать от нужды-горя. Пропадет парнишка, а там, на Волге, он, гляди, как ни то прокормится. Христом богом прошу, приголубь его в силу возможности. Федор — мальчишка послушный и в работе ретивый.

Догадка, что дед пишет Силантию Наумовичу о моем отце, пришла сразу. На мгновение я окаменел от удивления, а потом принялся листать письма в надежде найти подтверждение своей догадке.

—Федор, Федор...— шептал я, просматривая пожелтевшие листы.— Мой отец Федор. Что же стало с отцом?

И вот лист, верхняя строка словно обжигает меня: Земной поклон тебе, братец, за сына Федора. Сохранил ты его от прямой гибели. Беда-то у меня какая! Осиротел я. Совсем осиротел. В три дня вся моя семья уничтожилась. Говорят люди, что прошла Двориками холера. Да и как ей не пройти! К бедности да нужде всякая болезнь липнет. Из-за куска хлеба бьемся. Ничего в этом году не уродилось. А осиротел я, братец, вон как. Проводили к тебе Федора, а у нас с Анной мальчишка родился. И такой хороший был. Радовались мы на него всей

семьей, и батяня его с рук не спускал. Жизнь-то тяжелая, а придешь домой, мальчишка к тебе ручонками тянется — все будто солнышко светит. А теперь вокруг меня никого. Сначала батяня захворал этой холерой, а за ним Анна, а возле них и Сергунька. Я был на сахарном заводе, известковый камень бил. Пока до меня слух дошел да домой я прибежал, читал пю ним дед Поярков псалтырь.

Живу я, братец, в большой тоске. И руки бы на себя наложил, да про Федора вспомню — душа кровью обольется. Поди, большой он. Уж попекись ты о нем, братец. Да отпиши, как он там? Наказываю: обо мне пусть не думает. Нехай свою жизнь ладит, а я уж как-нибудь. Горька жизнь муоюицкая, а надо к ней применяться...

—Ты что слезы льешь? — вдруг слышу я голос Семена. Он сидит на диване-ларе и, вороша свой чуб, с удивлением смотрит на меня.— Роман, ты что? А ну, рассказывай.— И он подходит; садится рядом.— Говори, кто обидел?

Выслушав мой невразумительный ответ о дедушке Даниле, Семен тянется к папке:

—Ну-ка, ну-ка...

Шевеля губами, Семен некоторое время читает, а потом спрашивает:

—А Бабкин — кто это такой?

Я рассказываю про Бабкина, как он никому никакого хода в жизни не дает и всех притесняет и как мужики подожгли его подворье.

—Ишь злодей,— хмурясь, произнес Семен.— Тогда правильно.— Он хлопнул ладонью по столу.— Собаке—собачья смерть! Ишь дедушка-то как пишет: «Бабкину пришел конец. Нашли его в овраге возле Волчьих Кутков с разбитой башкой». А Петруха Ерохин кто такой?

Рассказываю, как Ерохин убежал из Двориков неведомо куда...

Выслушав меня, Семен сказал:

—Вернулся Ерохин-то, дома живет...— Ненадолго задерживаясь то на одном, то на другом письме, он хмурится, покачивает головой, и вдруг брови его взлетают.— Видал? Про тебя пишется.

Я хотел взять у него папку, но он отстранил мою руку локтем:

—Я сам

прочитаю,— и повел пальцем по строчкам: — Здравствуй, родимый братец Силантий Наумович. Прислал мне 'Федор письмо. Сообщает, родился у него сын Роман. Радость-то какая\ Выходит, наш курбатовский род продолжится.

Дивлюсь я, братец, в толк не возьму: как же это случилось, что японцы Россию побили и флот наш весь, как есть, потопили? Народу-то, гляди, сколько погибло. Жалко страсть как. И сообщи ты мне, успокой душу: как же это так? Слух идет, что рабочие люди по городам сильно бунтовали и за оружие брались. И будто царь против них пушки выставил. Это ведь он не по закону. Это ведь он не по-царски поступил. У нас в Двориках тихо, а чуем мы, кругом беспокойство какое-то. В село Колобушкино казаки с ружьями прискакали. Вот уж больше месяца живут и дюже народ обижают. Нагайками так и сучат. Догадка у меня в голове бродит, а что к чему, не уразумею. Отпиши ты мне, что знаешь. Надо бы в жизни перемены какой. Может, нам, мужикам, царь землицы прирежет? Больно уж нас тут прижали с землей. Намедни сказали, что луга по речке нашей казне отходят. И как теперь скотину держать, ума не приложим. Прости Христа ради. Писал брат твой, Данил Курбатов, тринадцатого мая тысяча девятьсот шестого года...— Закончив чтение, дядя Сеня покачал головой.— Занятный у тебя дед, Ромашка. Когда же он за тобой приедет? Весной, говоришь? Может, его увижу. А?

Мне была удивительна радость Семена.

12

Вот она и весна. Буйно расцвели груши. Ветер доносит во двор пасхальный перезвон балаковских церквей, а с Волги — невнятные шорохи, рокот, перестуки и протяжные гудки.

Вниз уже прошли первые пароходы. Говорят, что не нынче-завтра будут они и с низовья, от Саратова. На каком-то из пароходов приплывет дедушка. Откуда его привезет пароход? Сверху? Снизу? Не знаю. Но я жду, жду каждый день, каждый час и не могу понять, страшусь я или радуюсь предстоящей встрече. Временами, охваченный удивлением, я думаю: «Какой он есть, дедушка? Как он подойдет ко мне? Высокий ли он действительно, выше Семена или ниже?» Хотелось, чтобы был выше. Иногда я впадал в беспокойство. Вдруг, думалось мне, войдет какой-нибудь старик и скажет: «Вот я, Данила Наумыч Курбатов», а потом окажется, что это не он. Волнуясь, я завидовал Семену. Он ждет парохода снизу, из Саратова, и знает, что на нем приплывет Дуня. Она прислала ему письмо: «Встречай, приеду с первым пароходом вместе с барином», и, чтобы встретить Дуню, он третий день пропадает на пристани.

Вчера он и меня утащил на пристань:

—Пойдем. Здорово будет! Ты дедушку встретишь, а я свою Дуню.

По Волге ходили ленивые волны, глухо ударяясь о просмоленный бок пристани. Ветер летел над водой с пронзительным свистом и звоном. Мне было холодно, и Семен, прикрывая мои плечи полой своей поддевки, весело говорил:

Ждать да догонять — самое плохое дело. Но мы подождем. Ты жданки когда-нибудь едал? А?

А они какие? — спрашиваю я, глядя в розовощекое и счастливое лицо Семена, на котором синеют умные и ласковые глаза.

Они, брат, разные... Один раз мне пришлось и галок за жданку съесть.

—Как?

—Как? Хлеб вышел, а денег у матери не было. Ни достать их, ни заработать. Что делать? Я, конечно, плачу: «Ма-манька, есть охота». Плачу, а она уговаривает: «Подожди, сынок, скоро жданки прилетят». Ждал я, ждал да и начал пухнуть от голода. Тогда мамка исхитрилась, галок наловила и говорит: «Перестань, Семен, реветь, жданки прилетели».— «Где?» — спрашиваю. «А в печке сидят». И правда... Через какое-то время достает она из печки сковородку, а они, галки-то, парочками, четыре штуки... Вон она у меня, маманька-то, какая проворная. А твоя маманька какая была?