Детство Ромашки

Петров Виктор Иванович

И в коридоре на лавочке увидели дедушку. Он был в тулупе, а голова так низко опущена, будто он заснул сидя. Трубка в горсти, синяя стружка дыма вьется мимо лица, а он словно и забыл про нее.

На меня поднял странно притухшие глаза и как бы спросонья сказал:

—Беда!.. Макарыча-то нету...— и махнул рукой.

На минуту передо мной будто все посерело и закачалось. Ни шагнуть, ни поднять руки, ни заговорить...

—Как — нету? — шепотом спросил Григорий Иванович. Дедушка полез в карман, достал измятый, с истершимися

уголками конверт и положил его на полу тулупа:

—Читайте.

Григорий

Иванович вынул из конверта небольшой листочек, прочитал и протянул мне.

С величайшим трудом подняв руку, я принял листок. Но странно: читал совершенно спокойно, только буквы и строчки в письме попеременно становились то смолянисто-черными, то вдруг наливались огнистой краснотой.

Дорогие мои!

Сегодня я похоронила самого близкого мне человека. Павел Макарович умер на моих руках. Просил не горевать о нем, а только помнить и думать, что он сделал все, что мог. Простите меня, что пишу так коротко, но у меня сейчас нет ни сил, ни слов. Весной я приеду к вам. Обнимаю.

Ваша Н. Ларина.

10 ноября 1917 г.

Перечитывая, я почувствовал, что меня кто-то держит за локоть. Поднял глаза. Это Григорий Иванович. Меж бровей у него глубокая складка, и он глядит на меня сухо и даже как бы зло. Я смотрю в его суженные, маленькие зрачки и до странности спокойно рассуждаю мысленно: «Умер Макарыч. Больше никогда его не увижу». И вдруг, вспомнив про бабаию, едва удерживаюсь, чтобы не крикнуть: «Бабаня знает?» Но я не крикнул, а, подсев к дедушке, тихо спросил.

Он дернул себя за бороду, и голос у него сорвался.

—Не говорил ей. Тебя ждал.

На подводе, что привезла нас с хуторов, мы поехали домой.

Бабаня обрадованно встретила нас, упрекнула, что уехали и ровно провалились. А потом устало села возле стола и, глянув на дедушку, спросила:

—Чего ты, Наумыч, третий день от меня прячешься?

—Ромашку спрашивай, он теперь знает,— с трудом выговорил дедушка, медленно клоня голову на грудь.

Я достал из кармана письмо Надежды Александровны, не читая, пересказал его. Рыхловатые щеки бабани задрожали, приспустились, отекшие веки упали, закрыв глаза. Медленно протянула она руку.

—Письмо дай-ка,— взяла и спрятала его в своих ладонях. Глядя на руки и покачивая головой, будто только себе, сказала:— А как же по-иному-то? По-иному, должно, никак нельзя было...

Наташа, стоявшая около самовара, вдруг разрыдалась и выбежала из горницы.

—Иваныч,— обратилась бабаня к Чапаеву,— поди угомони ее.— И, стукнув пальцем по краю стола, сердито воскликнула:— Чтобы в доме ни слезы! Не любил их покойник. По таким, как он, не слезами, а душой плачут.

Этот грустный час, а за ним вечер и ночь скоро затерялись в суетной, кипучей работе Совета. Теперь уже по спискам, составленным комиссиями, инвентарь, машины и скот раздавались крестьянам-беднякам или вместе с хуторами объявлялись имуществом народных экономии, куда назначались советские управляющие.

По зиме в Балакове был создан Совет народных комиссаров, а военным комиссаром в нем назначен Григорий Иванович. На любование всему Совнаркому я оформлял дела на комиссаров, всех советских работников, на фронтовиков, а когда был в отсутствии секретарь

Совнаркома, вести протоколы заседаний Александр Григорьевич поручал мне. На одном из заседаний было прочитано письмо какого-то гражданина Миг-лова, проживающего на Лягушевке: «Мне семьдесят пять годов,— писал он.— И помню я, товарищи, крепостное право. За второй десяток мне шло, когда его отменили. И было это 19 февраля 1861 года. Сейчас наступила революция, и я, как урожденный в крестьянстве и всю жизнь хлеборобствую, желаю, чтобы этот день праздновался всенародно».

Комиссары поинтересовались, что за человек Миглов, поговорили и решили: какой бы он ни был, а дело предлагает. Давайте и старику удовольствие доставим, да и сами хоть денек попразднуем.

—Повеселимся, Ромашка?! — озорно подмигнул мне Григорий Иванович, выходя из помещения, где заседал Совнарком.— Свадьбу мою с Наташей сыграем. А? — И он зажмурился, затряс головой, крякнул: — Теперь, чай, можно!..

Предпраздничное настроение нам с Григорием Ивановичем портили прибывающие в Балаково офицеры и спекулянты. С офицерами проще. Многие из них сами являлись на регистрацию. А вот спекулянтов нужно было ловить, на изъятые товары и деньги писать акты. А писать до того надоело, что временами при виде ручки меня кидало в дрожь.

Накануне праздника мы ушли из Совета засветло.

—Хоть побанимся да чистые рубахи наденем, а то уж мы с тобой больше недели как следует и не умывались,— смеясь, говорил Григорий Иванович. И спросил: — Слушай, Роман, а куда Ибрагимыч делся?

Я видел Махмута Ибрагимыча среди дня. Забежал на минуту домой, а он у нас. И не один, с Пал Палычем. Правда, оба они куда-то торопились, и Пал Палыч еще оставил бабане какую-то бутыль, завернутую в желтую бумагу.

Все это я рассказал Чапаеву по дороге домой. И каково же было наше удивление, когда почти у самых ворот нас перегнал Ибрагимычев рысак. Ибрагимыч, в лучшем праздничном плисовом бешмете, в чапане с лисьим воротником, сидел на облучке, а в санках, в рыжем овчинном тулупе,— дядя Сеня.

Встреча была необыкновенно радостной. Бабаня впервые на моих глазах взволновалась до растерянности. Она то садилась, то торопливо поднималась и бежала в кухню, а возвращаясь, всплескивала руками и восклицала:

—Ой, да чем же мне тебя угощать, Семен Ильич? В печи-то, окромя пустых щей, ничего нет.

—Мне любых щей, только погорячей! — шумно отвечал дядя Сеня.— На Волге ветрило. Через тулуп и то до самой печенки доставал.

К встрече подоспел и Пал Палыч. Обняв дядю Сеню, он потребовал у бабани бутыль, поставил ее на стол, и она заиграла алым ярлыком с золоченым названием: «Кагор».

Дядя Сеня рассказал, как трудно ему было притворяться казачьим хорунжим, сбивать боевую большевистскую группу, добывать оружие. Но вроде справился, как и положено. А как только проводил нас из Семиглавого, казачий мундир с себя долой, бороду долой и на пяти пароконных фургонах через степь — до слободы Алексеевской. А там в полубаржу— и в Саратов. Хорошо доплыли. И к самому делу саратовским большевикам и винтовки, и пулемет, и больше трех тысяч патронов...

А как же с Макарычем-то? — тихо, словно про себя, спросил дедушка.