Детство с Гурджиевым. Вспоминая Гурджиева (сборник)

Питерс Фриц

Почему-то это был не подходящий момент для эмоций. Гурджиев был очень серьёзным, очень холодным и говорил без каких-либо видимых чувств – это было похоже на то, что он думал вслух. Он говорил о своей смерти с такой отстранённостью, и так убедительно, будто бы он говорил о ком-то другом. Таким образом, без какого-либо выражения чувств он окончил свою речь, и мы отправились на традиционный огромный обед со множеством гостей. Во время обеда Гурджиев рассказывал очень много историй, и снова он и я много смеялись. Он заставил одного из студентов рассказать мне историю посещения с ним американского посольства в Париже из-за неких сложностей с получением визы для Гурджиева. Это выглядело так, что группа студентов отправилась вместе с ним в посольство, держа

в руках различные документы, которыми они надеялись доказать, что у Гурджиева есть очень важная причина для посещения Соединённых Штатов. Когда они прибыли, им всем сказали подождать, и после короткого ожидания Гурджиев встал и прошёлся по офису, раздавая карамель (из пакета, который носил в кармане) всем стенографисткам и клеркам. Это «одаривание конфетами» привело к значительному столпотворению в офисе, и, конечно же, служащий, который рассматривал его заявление, оказался в самом центре. Таким образом, виза была получена, но только после нескольких интервью и дорогой ценой для нервной системы тех, кто сопровождал Гурджиева.

Гурджиев взорвался смехом после этой истории и сказал, что это подтверждает тот факт, что мир сумасшедший. Всё, что он сделал – это любезно предложил сладости нескольким очаровательным американским девушкам, и это едва не стоило ему визы.

В конце обеда настроение Гурджиева очень резко изменилось, и когда он встал из-за стола, я очень волновался за него. За несколько минут он стал выглядеть очень больным. Несмотря на это, одна женщина за столом, одна из «работниц», вскочила на ноги и бросилась в его сторону, чтобы задать ему вопрос о какой-то работе – возможно, о переводе, – которую она делала для одной его книги. Гурджиев, опираясь на стул, медленно и кратко ответил на её вопросы. Но пока он говорил, произошло чёткое изменение в атмосфере комнаты. Все – а там присутствовало около двадцати человек – одним движением поднялись со стульев. Мы все молча чего-то ожидали. Когда он закончил общаться с женщиной, то поднял руку и широким жестом обвёл комнату, будто бы требуя внимания всех нас.

«Должен сделать объявление, – драматично сказал он на английском (присутствующие были разных национальностей, но все, как мне было известно, говорили на английском или понимали его). – Моя работа над книгой завершена, за исключением работы редактора». Он сделал паузу и осмотрел комнату, будто бы внимательно экзаменуя каждого в отдельности, и затем продолжил: «Это означает, что моя работа совершенно закончена. Это также имеет очень важное значение для меня. Это значит, что, наконец, я могу умереть…» Последовала очередная пауза, но его интонация говорила о том, что предложение не закончено, «…но не только потому, что книга закончена. Единственная необходимость в жизни – это найти другого человека, кому можно передать накопленное знание. Когда найден такой хранитель, тогда возможно умереть». Он тепло улыбнулся и продолжил: «Поэтому сейчас я рад двум хорошим новостям. Я закончил работу и нашёл человека, которому можно передать результаты работы моей жизни». Он снова поднял руку и начал двигать ею по комнате, на этот раз с указующим пальцем, и остановился, когда его палец был направлен точно на меня.

В комнате стояла страшная тишина, Гурджиев и я смотрели друг на друга в упор, но несмотря на это, я уже знал, что один или двое уже повернули голову в мою сторону. Напряжение в атмосфере не уменьшалось, пока Гурджиев не опустил свою руку, повернулся и вышел из комнаты. Остальные, казалось, на мгновение онемели; наконец, я разбил общее оцепенение и пошёл к выходу. Но неожиданно кто-то взял меня за руку. Это была женщина, одна из «инструкторов». Она крепко сжала мою руку, посмотрела на меня со злорадной, издевающейся улыбкой и сказала: «Вы никогда не дорастёте, не так ли?»

Я осторожно освободил свою руку. «Что это значит?»

Она засмеялась. «Каково это – чувствовать себя избранным? – требовательно спросила она. – Только взглянув на ваше лицо, я могу сказать точно, что вы чувствуете. Он ведь указал на

вас, не так ли? И сейчас – с вашим колоссальным эго – вы маршируете из комнаты… торжествующий преемник».

Должен признать, что я чувствовал себя хорошо. Я улыбнулся ей в ответ, принимая на себя чувство искреннего триумфа, и сказал: «Ваше предположение также хорошо, как и моё». И покинул квартиру.

В тот же день я уехал из Парижа и вернулся в свою часть.

Глава 20

После возвращения на службу я много думал об этих последних визитах к Гурджиеву в Париж, но должно было пройти два или три дня после моего драматичного ухода из его квартиры перед тем, как я хотя бы попытался оценить мои отношения с ним или суть всего этого финала. Когда я внутри себя снова вернулся к сцене «прощания», то был вынужден согласиться, что я чувствовал себя, по крайней мере, на тот момент, избранным. И продолжаю так себя чувствовать. Мне было приятно моё поведение тогда – я узнал достаточно от Гурджиева, чтобы быть осторожным, когда меня обвиняла та женщина, но триумф был не полон, меня одолевали вопросы и сомнения. Я даже зашёл так далеко, что составил список своих сомнений, в котором попытался вспомнить весь свой опыт с этим человеком. Список начинался примерно следующим образом:

1. По крайней мере, возможно то, что он на самом деле упомянул меня, как своего «преемника». Причинами этому могли быть:

а) это было правдой;

б) это было намерением «показать» мне моё эго;

в) это было намерением вызвать у других людей различные реакции;

г) это была большая шутка над благочестивыми последователями.

2. Достаточно ли я подготовлен для подобного «избрания»?

а) Если быть полностью честным, я вынужден признать, что я не знал, в чём заключалась «работа» Гурджиева. Как тогда я мог её вести?

б) Чем я отличался от других членов его групп, если вообще отличался? Очевидно, только тем, что я всегда чувствовал себя «одиноким волком», и никогда не мог принять от всей души участие в чтениях и другой групповой деятельности.

3. Хочу ли я (при условии, что я могу) – «вести» работу Гурджиева, чем бы она ни была?

а) Да, до определённого момента. Группы, танцы, чтения – нет. Но если бы был какой-нибудь способ, с помощью которого я мог бы «отделить» то, что казалось ценным для меня, от того, что казалось, если не бесполезным, то, по крайней мере «малопонятным», то я хотел бы им воспользоваться.

Было намного больше вопросов – фактически они всё возникали и возникали – и намного меньше не очень уверенных ответов. К окончательному ответу я пришёл через несколько лет, и он есть в том списке, который я процитировал выше; однако в то время я был только сбит с толку и стремился выводить все вопросы строго из своего разума. Я осознавал, что я взволнован, смущён и озадачен этой последней встречей, и в результате решил, что мне надо каким-то образом ещё раз вернуться в Париж перед возвращением в Соединённые Штаты.

Война в Европе закончилась, и вскоре, к ужасу большинства из нас, находящихся здесь, на Японию были сброшены две атомные бомбы. Как и у всех солдат, большая часть моего времени ушла на попытки ускорить отъезд и возвращение в Америку. Это было не так просто, поскольку, хотя у меня было много «заслуг» – больше, чем было необходимо, чтобы вернуться – я не был женат и в то время был штабным офицером. Приоритет отдавался женатым и не штабным. Однако при помощи некоторой хитрости я смог вставить себя в список командированных, а также сам написал приказы о своей поездке, выбрав маршрут через Париж по некоему несуществующему «служебному» делу. Такова была повсеместная для того времени традиция – обязательный «последний бросок» в Париж, даже если это было непросто осуществить.