Детство
Шрифт:
Я рванул было в сторону, ан нога-то и подвела. Да и торговцы, они того, на скандал подтянулися, столпилися. А хозяин мой бывший вот он, сейчас отлупасит, а потом вошь-питательный дом… не хочу!
Сам не понял, как отскочил да ножик вынул, и ну воздух перед собой крестить! Сурьёзность свою показываю, значица. А ён не верит! Мне что, в самом деле грех на душу брать, ножиком его тыкать?!
И тут как всплыло! Картинки-то, да в кои веки подходящие, а не сикось-накось всякое.
Шапку лихо набекрень, Закурю цигарку я. Дела много — целыйИ ножиком там махаю под песенку. Смотрю, торговцы так р-раз… и расступилися. И хозяин мой бывший остановился. Передумал, значица. Я Мишке глазами так показываю — уходи, дескать. Ён не дурак, сразу понял. Ну и я подожда чутка, да и ходу — не шибко быстро, потому как нога кака-то не така. Дохтур предупреждал, да всё так не вовремя!
Думал было, погоню за мной учинят, ан нет. Так-то торговцы не сцыкливые, но оно им надо? Историю мою здесь кажная собака, поди, знает. Бегунков-то от хозяев, их много, а чтоб во время Великого Поста пришлось бежать, да от колотушек пьяных, тут ого! Долго ишшо Дмитрий Палыча склонять будут.
Доковылял до Хитровки в чуйствах расстроенных. Дай, думаю, со знакомцами своими разбойными посоветуюся! Они позднёхонько просыпаются, так что для них сейчас самое утречко.
Сунулся, ан нету их, и комнаты ихние, подземельные, на замке. Постоял, подёргал, и к Фотию, который скупщик краденого. Ён видел меня в их кумпании два раза, так что может что и скажет толкового.
— На гастролях артисты енти, — Осклабился Фотий, перегораживая здоровенным пузом, обряженным в линялую цветастую рубаху и не сходящийся на чреве чёрный жилет, вход в свою лавчонку, где для вида выставлена всякая мелочёвка. Ён вроде как старьёвщик — для властей, — А тебе чего, Конёк?
— Да вот, — И рассказываю как на духу про земляков, которы неизвестно где, да про то, как ножиком махать пришлось. Не потому, што верю ему, а потому, што выговориться нужно. Хучь кому, но вот прям сейчас!
— Это ты зря, — Фотий почесал грязными ногтями угреватый нос, — история громкая вышла. Искать тебя, конечно, не будут, но лишнее внимание, оно тоже не к добру. На дно бы залечь на месяц-другой, ну или тоже на гастроли податься, хе-хе!
Живот его колыхнулся, а жирные подбородки, кои плохо прикрывала редкая борода, колыхнулись протухшим студнем.
— Ты ж деревенский? — Маленькие, заплывшие салом выцветшие глаза
— Куда, дяденька? — Слыхивал я про лоно, так господа мохнатку бабскую называют иногда. Это что ж, обзываться? Я не я буду! Щаз как… плювану, и тикать! А то ишь!
— В леса, — Смеяся, сказал тот, — просто в леса. Травки там собирать на продажу, ягоды. Иные хитровцы на всё лето почитай из Москвы уходят.
— И то! Сам так думал, — У меня будто крылья за спиной, лес я люблю! Зимой, то да… а летом чего бы и не пожить!
— Вот! — Я резко вытащил ножик, и Фотий чуть заметно отшатнулся напугано. Ишь, сцыкло! — Поменять на што полезное, а то больно приметный.
— Приметный, — Согласился скупщик, вытирая грязным рукавом сальное лицо, — я даже знаю, у кого ты его приметил! Ладно! Пользуйся моей добротой!
Он шагнул в лавку, поманив меня за собой, и тут же зарылся в груде вещей.
— Ножик перво-наперво, — Забубнил он, — не такой приметный. Вот, кухонный. Крепкий ишшо! И пиджак!
Из груды тряпья Фотий вылез в облаке моли и пыли, держа в руках крепкий пинджак сильно мне на вырост.
— Большое не маленькое! — Подбодрил он, прикладывая ко мне одёжу, оказавшуюся мало не до колен, — Вырастешь! Да и кутаться сподручней, коли зазябнешь. Да! Котелок какой!
Он снова закопался в груду старых вещей, пока я пялился по сторонам. Богачество! Утюги старые, самовары почти целые, а одёжи, одёжди-то! Пол Хитровки, небось, одеть можно.
— Вот! — Гремя металлом, Фотий вытащил здоровенный медный чайник, только что с дырой поверху на боку, — Ты не смотри на дырку! Воды нагреть, а то и суп сварить, на то его с лихвой хватит. Ещё лучше будет!
— И вот! — Снова потревожена моль, и мне в руки сунут солдатский сидор. Крепченный, без единой заплатки!
Фотий снова зарылся в вещах и дополнил мену кресалом.
— Ещё вот, — В руки лёг мешочек с солью, — Закаменела, но то не страшно!
— И… Гурий! Гурий!
Из глубин вроде бы маленькой лавчонки выполз молодой, но дивно похожий на отца парень, такой же обильный чревом и угрями.
— Сухари давай, — Сказал ему отец, странно дёргая лицом, — тогда в расчете будем!
Минуту спустя меня выставили из лавочки.
— Ступай, — Фотий подтолкнул меня в спину, — неча!
Потоптавшись мал-мала и оглядевшись по сторонам, направился к железке. Сцыкливо малость, себе-то что врать! Дядьки разбойники, да и хитровцы вообче много рассказывали об железке. Как к ей подойти, да как уехать в собачьем ящике по низу вагона. Ну или наверху, на крыше, это уж кто как любит! Мне пока, хромоножке, по вагонам скакать не след.
Долго итти-то пришлось, ажно нога разболелася с отвычки. Были бы деньги, так на конке проехался бы, а в кармане пятачок всего. Проходя мимо разносщика с пряниками, остановился и долго смотрел, мало что не пуская слюни.
— Закапаешь! — Насмешливо сказал мальчишка года так на два постарше.
— Эх! Однова живём! Вон тот вот дай! — Тыкаю пальцем. Получив заветный пряник, заворачиваю его в пинджак и засовываю в сидор. Что ни крошечки единой не пропало. Едал я такой один разочек у дяденек разбойников, ух и вкуснотища!
Уехать сразу не получилося, гоняли обходчики и машинисты. За штабелем брёвен, сложенных за железнодорожной будкой, нашёл щель, да и придремал там, проснувшись ближе к утру. Паровозы гудели, вагоны звенели, сцепляяся, а железнодорожники важно выхаживали средь этой суеты такие деловитые, что ажно завидка брала. В мундирах!