Детство

Панфилов Василий Сергеевич

Рожи у некоторых такие, што понятно, енти смогут. Они ж не обещались-то! А Гришка? Што Гришка? Тут робятя и постарше ево стоят, мало что не усы под носом расти начали. Взрослые совсем, по четырнадцать годков небось!

А я такой давлю словесно, хотя поджилки у самого и потряхивает:

— Врунов-то нигде не любят! На Хитровке, оно ведь ежели что все быстро узнают — вруны бутовские и слово держать умеют. А моё слово там среди годков не последнее!

— А вот мы чичас и проверим, — Ответствовал один из тех, что постарше, скидывая картуз на руки дружкам,

да закатывая рукава. А ведь чужинец он, ей-ей чужинец! По своим знакомцам деревенским помню — всё ж до мелочи копеешной в таких вот случаях енто… отрепетовано. Кажный шаг знаешь у дружков, коли с ними с детства титешного привык хороводиться.

А тута — шалишь! Картуз бросил, да поймали едва, чуть не у земли поймали. И расступилися не сразу, круг образуючи. Значица, не привыкли ловить-то и расступаться. Ён, долговязый, скидывать привык, а они не… Значица, с другой деревни наняли кулачника, вроде как за их теперя вытупает. Хитро!

— Как звать-то, боец? — Спрашиваю вежественно, — Что на могилке писать, кого поминать?

А сам смотрю, значица — как ходит, как дышит, как кулаки разминает.

— Сёмка Длинный, — Ухмыляется, — для тебя Семён Анкудинович, сопля.

— Семён Анкудинович Сопля? — Я к таким разговорам привык, на Хитровке без их никуда. Не токмо кулаки важны, но и штоб слово твоё в кармане не потерялося.

Задышал, озлился… горяч, значица. А я продолжаю:

— Эк у тебя отца прозвали-то интересно, — И смешки пошли, самую чуточку. Я ж говорю, што чужинец! Над своим, каким бы ни был, небось не стали б смеяться-то. При чужом-то чилавеке.

— Раз хлопну, да второй и прихлопну! — И замах богатырский. Ну я уклонился вниз, и в пузо, только охнул супротивник. Но и Сёмка оказался не лыком шит, второй рукой успел махнуть. Коряво, но грабки у его длинные, уворотиться успел не так чтобы очень, по уху зацепило. Ажно в голове шумнуло!

Отскочил я подале, стоим, дышим. В глаза у длинного опаска уважительная, уже не ругаится, дыхалку бережёт — после мово-то кулака!

Язык иму показал — дразнюся, значица. Так дети малые дразнятся, вот я показываю, за ково его держу-то. Озлился Сёмка, да как шагнул вперёд! Голенастый, широко шагает, слишком даже.

Под руку ему поднырнул, да ну по пузу! Солнышко, да под микитки, да по жбану волосатому, как наклонился. Попал, да не свалил, всё ж таки старше насколько.

И снова уклоняться пришлося, да не до конца получилося. Скулу рассёк. Отскочил я, и так весело стало, што засмеялся.

— В кои-то веки боец добрый попался! — Стою, смеюся — весело мне, значица. Азарт пошёл боевитый, но не злой, — Ну, Семён, помашемся кулачками-то!

— А и то! — Длинный засмеялся в ответ, сперва чуть понарошку, а потом и ничего, взаправду, — Мал ты, да ловок как чёрт! Помашемся!

И ну махаться! Без злобы, со всем нашим удовольствием. Ребята бутовские тоже подобрели так, азартничают.

Минут несколько махалися, потом я всё ж ссадил его на землю — в бок, где печёнка, попал ловко. Но и сам тово, пострадал. Ухо чутка заплыло, да скула рассечена, ну

и лоб мал-мала. Но лоб, ето тьфу! Больше кулаки Сёмкины пострадали, чем лоб. Кость!

— Проверили? — Спрашиваю.

— Проверили, — Ответствовал Гвоздь чуть уныло, — Стоящий ты кулачник, Конёк, да и ты пойми — никак мы тебя пропустить не можем на дачи! Вот ей-ей!

— С ягодами или вообще?

— С ягодами, грибами, — Гвоздь только руками разводит. Видно, что пондравился я ему после боя-то с Сёмкой, задружиться не прочь. Но никак! — Помочь если с дровами, тоже наше, бутовское.

— А с травами?

— Для чаёв-то?

— Не! От живота, к примеру.

— А соображашь? — Оживился один из знакомцев новых.

— А то! У дружка мово лепшего бабка травница, да деревне подпаском пришлось потрудиться. Дед Агафон чудной мал-мала, но в травах знатно разбирается.

Переглядываются, но мнутся пока — понятно, сами решить не могут, без взрослых-то. Попереглядывались, да один из мальчишек с места и сорвался. Спрашивать, значица. Быстро обернулся.

— Можно, — Говорит. Киваю, но травы, это так. Господа, они в аптеках лечиться приучены, ну или у бабки какой, штоб не меньше ста лет было. А енто всё так, маркетинг! Мне бы хучь ноготок ухватить, а тама и всю руку угрызу!

Травы попервой отгрыз, снова разговоры разговариваем. Бутовские пообещалися верши мои не трогать и вообще не шалить. Девчонки подтянулися, а ничево такие! Смешливые да смазливые, только наглые больно. Известное дело, при господах, да не господа. И не прислуга, чтоб вежество соблюдать, и не крестьяне уж, наверное. Так, серёдка-наполовинку.

Смеются девки, подначивают меня. А мне што? В штанах пока не зашевелилось по возрасту, да и невест присматривать нет пока нужды. Ну так и што на девок внимание обращать? Дразнятся, и пусть, я своё гну.

Нагнул, значица, что травы могу лечебные продавать, да бездешушки всяки-разные из дерева. Ну и так, помочь што по дому, но токмо если попросят! Не ходить и не орать по посёлку.

И канешна, как я там проходить буду на дачи и буду ли вообще, то не их дело. Ничё! Я не я буду, а просочуся! Как вода в худой башмак. Ибо маркетинг и енто… психолухия!

* * *

— Бутово? — Портной несколько удивился письму, — Кто бы это мог быть?

Распечатав конверт, Федул Иванович Жжёный принялся вчитываться в неровные, прыгающие буквы чудовищно безграмотного письма, написанного химическим карандашом.

— зДрасте дядинька Фидул иваныч, пишит Вам Игорка, што раньше у сапожника Митрия палыча обретался, который пропойца совсем и руки роспускаит. За то иго Боженька и покарал.

Несколько зачёркнутых строк…

— … у Миня всё Харашо, живу сытно и вольно, чичас в лису. С ворами не вожуся, можете не волноваиться. И Мишку успокоте. Плескаюся кажный день…

— В реке, видимо, — пробормотал мастер.

— Рыбу ем от пуза, покудова влезет. Харашо Живу! Пиридайти Мишки, что по осени в город вернуся, да можит быть и с гостиницами, енто как получится.