Детство
Шрифт:
Мы немного успокаиваемся. Долго разговариваем, понизив голос. Когда расстелили одеяла и приготовились ложиться спать, явился отец. Мать и я рассказываем ему все, что слышали, что видели. Отец долго сидит молча, потупившись в землю. Потом говорит тихо:
— Весь город в страхе, в смятении. Подождем, потерпим, что будет, то будет…
Солдаты заняли известную в старом городе обитель дервишей. Утром часов в одиннадцать, в двенадцать мы с опаской идем туда
Точно не помню, кажется, дня через два — через три солдаты вернулись в новый город.
В нашем квартале, как и всюду в старом городе, горе, скорбь, слезы, плач. Джигиты, назначенные к отправке на тыловые работы, прощаются с семьями, с родными. Я, Тургун, Агзам, Ахмад и еще несколько наших товарищей отправляемся на перекресток к Балянд-мечети. Люди верхом, на арбах, на трамваях, а большинство пешком спешат на вокзал. Мы идем вместе со всеми. По дороге Тургун сумел как-то повиснуть на ступеньках трамвая. Проезжая мимо, он кричит нам:
— Я буду ждать вас у княжеского сада!
Агзам смеется:
— Ну и пройдоха!
— Хлесткую пощечину заполучит от кондуктора, — говорит Ахмад.
Мы долго шагаем по улице. Наконец, усталые, добираемся до княжеского сада. Еще издали видим расхаживающего там Тургуна. Агзам бранит его.
— А что? — огрызается Тургун. — Ну, прокатился я, удовольствие получил. И кондуктор видел, а промолчал.
— Враки! — говорит Ахмад. — Если бы кондуктор видел, он бы с тебя шкуру содрал.
Мы идем дальше, то и дело останавливаемся, через железную ограду заглядываем в княжеский сад. Высокие деревья, тенистые, чисто подметенные аллеи… Красивый, пышный дворец… и не хотел бы, засмотришься. У подъезда — сверкающая лаком карета. Строгие два аргамака, холеные, шерсть отливает, нетерпеливо бьют копытами. На сиденье щегольски разодетый кучер сидит, нос задрал.
Мы тихонько подходит к карете. Часовой у двери громовым голосом кричит:
— Чего вы тут? Прочь отсюда! Если вдруг выйдет князь…
Мы убегаем.
Так вот, останавливаясь из любопытства то там, то здесь, мы в конце концов добираемся до вокзала.
На перроне уйма народу, давка. Плач, вопли, суматоха. Пробираясь через толпу, мы долго ищем джигитов нашего квартала, но найти не можем. Я начинаю плакать: сын дяди, двоюродный брат мой, Мумин, тоже отправляется в числе мобилизованных, а где его найдешь?
Шипят паром паровозы, иногда внезапно раздается гудок, мы пугаемся, вздрагиваем от неожиданности.
Вот стоит кучка улемов, казиев. Один из них говорит речь. Я прислушиваюсь издали.
— Его императорское величество ведет сейчас жестокое сражение, у него много
Он еще говорит что-то, но я уже не слышу его за шумом и гомоном тысячной толпы.
Поезд неожиданно трогается. Плач, рыданья становятся громче. Поезд убыстряет свой бег и вскоре скрывается. Я громко плачу.
— Перестань! Когда-нибудь вернется твой брат, — говорит Ахмад, обнимая меня за плечи.
Мы долго стоим, глядя вслед уже скрывшемуся поезду. Наконец Тургун первым напоминает нам:
— Пошли! Живот так подвело, что кишки стали тонкими как луковое перо.
Я пришел домой усталый, разбитый, а дома, оказывается, бабушка Таджи сидит с заплаканными глазами, горюет о Мумине.
— Что так долго? — спрашивает мать. Я так беспокоилась за тебя. На вокзале был? Брата Мумина видел?
Я молчу какое-то мгновенье, потом, глядя прямо в глаза бабушке Таджи, говорю:
— Мумина-ака я видел. Долго искал, потом нашел все-таки, попрощался с ним. Мумин-ака велел передать всем салам. Говорил, что скоро вернется, пусть не горюют.
Бабушка Таджи громко рыдает.
Я коротко отвечаю на расспросы бабушки, матери, потом надолго умолкаю, перебирая в памяти все виденное и пережитое.
Отец, оказывается, тоже побывал на вокзале. Он возвращается поздно. А наутро с рассветом снова отправляется в степь.
Учитель наш читает коран, пишет на блюдцах, пиалах, чашках молитвы-заговоры для исцеления больных. Если ученики расшалятся, хлещет их плетью. Устанет, закроет глаза, вздремнет сидя. А в сумерки отпускает нас по домам.
Однажды, когда я зубрил Суфи Аллаяра, учитель незаметно прислушался к моему чтению и сказал с улыбкой:
— Ты читаешь так гладко, будто ручеек воды струит, хватит тебе, мой мальчик!
— Я три раза подряд прочитал Суфи Аллаяра, много газелей знаю на память! — ответил я, смущенный похвалой.
— Правда?! — удивился учитель. — Да, ты парнишка толковый, молодец! Завтра начнем с тобой Навои, — сказал он. И ухмыльнулся. — Только условие: жирный плов, корзина сдобных лепешек и кредитка с большим портретом. Слышишь?
Вечером я пристаю к матери. Мать будто соглашается: «Хорошо». Но, подумав немного, легонько треплет меня по плечу:
— Дороговизна, сынок. Учитель твой, чтоб его, любит плов, знаю, да никак не извернуться мне. Корзину сдобных лепешек и рубль деньгами дам, так и быть…
Наутро мать дает мне корзину лепешек и рубль денег (деньги день ото дня уже начали падать в цене), и я, довольный, отправляюсь в школу, сунув в сумку сборник газелей Навои.
Учитель берет у меня книгу, кладет ее на низенькую табуретку перед собой. Говорит: