Девчонка идет на войну(2-е издание)
Шрифт:
— Краснофлотец Морозова, — отрапортовала я.
— Я не пойму, в чем дело, — сказал бас.
— Вы просто скажите ему, чтобы он меня отпустил.
Бас засмеялся:
— Ну, дайте Брянцеву трубку.
— Ага. Сейчас. Подождите минуточку.
Я подошла к двери и крикнула:
— Боря, зайди, пожалуйста!
Но там было тихо, и я стала стучать кулаками в дверь. Борис открыл ее, вошел и спросил:
— Ну, что же ты решила?
— Тебя к телефону, Боря, — сказала я.
Он запер дверь и пошел к столу.
— Брянцев
И вдруг начал бледнеть, будто на моих глазах со щек его сползал загар. Губы искривились в насмешливой и злой улыбке.
— Вздор, — сказал он в трубку.
И положил ее.
Повернулся ко мне.
— Ты с ума сошла?
— Нет, это ты сошел с ума, и выпусти меня сейчас же.
Он швырнул мне ключ. Я схватила его и быстро отперла дверь. Борис стоял, не двигаясь с места. И даже рука все еще лежала на телефоне. На пороге я оглянулась и крикнула:
— Я тебя ненавижу! Ненавижу!
И выскочила на улицу, В этот день я еле дождалась конца занятий. Видно, у меня был не очень-то хороший вид, потому что Маша все время поглядывала в мою сторону и хмурилась. А я вновь и вновь переживала случившееся.
Ужасно было, что мы так жестоко поссорились. Но самое страшное заключалось в том, что я оказалась совсем не порядочным человеком, у меня не было ни капельки ни гордости, ни самолюбия. Иначе почему же я вместо того, чтобы действительно ненавидеть Бориса, чуть не плачу от жалости к нему. Я вспомнила, что его родители в блокированном Ленинграде, что он ни от кого не получает писем, а теперь даже меня не будет у него. Эта мысль не давала мне уснуть. Я горько корила себя, но ничего не могла с собой поделать: у меня не было ненависти к нему даже после того, как он так скверно обошелся со мной.
На другой день капитан-лейтенант Осокин, придя в класс, долго стоял у окна. Было в его взгляде, уставленном в одну точку, столько тоски, что мы сидели, затаив дыхание и безмолвно глядели на него. Потом он тряхнул головой, словно отгоняя тяжелое видение, и повергнулся к нам.
— Запомните этот день, — сказал он тихо, — сдан Севастополь.
Голос Осокина дрогнул, и он снова отвернулся к окну.
А на следующее утро всех девушек выстроили около главного корпуса. Вышел начальник курсов.
— Товарищи краснофлотцы, — обратился он к нам. — Мы вынуждены оставить город. Первыми уходят девушки. Парни остаются, чтобы подготовить к эвакуации имущество. Чтобы не было никакой паники. Спокойно и быстро вы соберетесь в дорогу и ровно через час выйдете из города. С собой взять противогазы, полотенца, мыло и зубные щетки. Все личные вещи и постель немедленно сдать в каптерку. Разойдись!
Все ясно: у меня нет самолюбия, я очень нехороший человек, но я должна в последний раз услышать его голос, и больше мне ничего не надо.
— Машенька, сдай и все мое, пожалуйста, мне некогда, — прошу я.
Не привыкшая к такому вежливому обращению,
— Мы уходим, — сообщаю я.
— Знаю, знаю, — машинально отвечает он, составляя какой-то список.
— Товарищ старший лейтенант, мне надо позвонить.
Он поднимает голову, минуту смотрит на меня, словно видит впервые, потом встряхивает головой и торопливо говорит:
— Боре? Сейчас.
— «Талисман», — Кричит он в трубку. — Брянцева! Как нет? На вылете? Давно? Н-да! Ну, ладно, спасибо.
Он кладет трубку и огорченно глядит на меня. Мне уже все понятно. Я иду к выходу.
— Нина! — окликает меня Ремизов. — Что ему передать?
— Ничего. Абсолютно ничего.
Через час мы выходим из города. Идем строем мимо аэродрома. В тайной надежде, что Борис вернулся и, может быть, находится сейчас где-то поблизости, я запеваю:
Ночь идет, ребята…— Молодцы, — подбадривает нас шагающий впереди капитан-лейтенант Осокин.
Часов в пять вечера мы делаем привал. Осокин говорит:
— Отдохнем часа четыре и в путь. Идти в основном будем ночью. Иначе вы у меня быстро выдохнетесь.
Он прав. Идти днем невозможно. Солнце жарит вовсю. Асфальт тает под ногами. Да еще, как на беду, почти все мы, получая ботинки, взяли на полномера, а то и на номер меньше, чтобы красивее была нога. Сейчас у многих ноги стерты до крови и распухли в тесной обуви. Пользуясь привалом, мы разуваемся, и я с тоской думаю о том, что уже, наверное, не смогу обуться снова.
— Дать бы тебе как следует, модница сопливая, — ворчит Машка, прикладывая к моим ногам листья подорожника.
Вечером Осокин строит нас. Я обуться не могу. Пробую идти босиком, но это невозможно. За день асфальт расплавился, и ступить на него босой ногой нельзя. Подкладываю под пятку большой пучок травы и кое-как натягиваю ботинки. Главное — идти и не думать о ногах. Взять и не думать, будто их совсем нет.
Добрая половина девчат тоже еле двигается. Идем в мрачном молчании. Осокин останавливает нас и говорит:
— Сейчас я вас научу песенке, с которой очень легко идти. Сколько нас всех, со мной и старшинами? Двести восемьдесят? Вот и начнем:
Двести восемьдесят негритят пошли купаться в море, Двести восемьдесят негритят резвились на просторе. Еще один привал, Еще один отстал, И вот вам результат: Двести семьдесят девять негритят.