Девки
Шрифт:
— А я к тебе, Карп, с докукой [176] , — перебил Анныч, — про Саньку в волгазете читал заметку? Злоязычие это?
— Кто знает, может и злоязычие... на рот замки народу не повесишь, — ответил Карп. — Накуролесил, слышно, Санька немало.
— Я говорю, Карп, в заметке ерунда чистейшей марки. Я Саньку не обеляю, я правду блюду. Вот создаю комиссию теперь из разных представителей, пусть выяснят, за какие деньги Санька пил. Тебе в ней надо быть обязательно.
176
Докука — надоедливая просьба.
Карп
— Здесь волостная комиссия будет.
— Как волостная?.. Откуда тебе это известно?
— Слыхал, — ответил Карп тупо, — слухом земля полнится. Каждое дело на свежую воду выплывает, хочешь ли, не хочешь ли.
Анныч хмуро смолк.
— Там без нас разберутся, — продолжал председатель недружелюбно, — без нас достанут всех и решат, кто чего достоин. Мы люди маленькие, мы заячьего разума люди.
Анныч пришел домой расстроенный и потрясенный. Он и представить себе не мог, чтобы так ловко под него подкапывались. Ночь провел без сна, все раздумывая, а наутро собрал актив из комсомола, и все вместе составили резолюцию, требуя клевету на артель разоблачить. Но не успел Анныч резолюцию отправить, как нагрянула комиссия из ВИКа. Главным в ней был Петр Петрович. Взяли они представителя от мукомольной артели и от бедноты сельской, потом пригласили председателя Совета, рылись два дня, выписывая статьи дохода и расхода, требуя документов, расписок, отчетных бланков, Анныч не любил бухгалтерии, да и не знал ее, — он все заносил в записную книжку. Расписки уцелели тоже не все, а расходов было с начала организации немало — ежели бы сохранять все бумажки, накопилось бы два или три пуда. Опыта в учете никакого не было. Да и бухгалтера не было.
Но, чем убедительнее пытался Анныч доказать, что в тех условиях неизбежное это было дело — вести учет, опираясь на доверие, потому что не все и писать-то умеют, да и всегда притом можно найти живых лиц, получивших деньги, — тем яростнее присчитывала комиссия к сумме растрат все новые и новые цифры. Анныч покинул комиссию с руганью. Вскоре его вызвали в ВИК. Петр Петрович, которому были подведомственны артельные дела, заявил, что в роли вожака бедняцкой массы теперь Аннычу быть не политично. Анныч направился в волком: выложил свои подозрения насчет Обертышева и назвал его «жуликом».
Анныча знали за резкого человека, и секретарь волкома, выслушав его, ответил:
— Если бы я вот так же с первого слова верил всем вам, приходящим ко мне и аттестующим друг друга вот так, как ты, то я должен был сделать вывод, что у меня в районе мало порядочных людей. Разберемся.
— Я требую расследования роли Обертышева во всем этом деле. Я требую немедленного расследования.
— Саванаролла [177] , — сказал секретарь. — Все бы тебе вырывать с корнем. Маленькую травку родить труднее, чем разрушить каменный дом.
177
Савонарола— итальянский доминиканский священник и глава Флоренции с 1494 по 1498.
Он решил, что Анныч наступает потому, что ищет средств самозащиты (секретарь был учен, кончил институт, изучал диалектику). Он потребовал дело с выводами ревизионной комиссии, которая подробно и обстоятельно обрисовала запутанность и запущенность учета. Секретарь решительно отстранил Анныча от дел:
— Ведь массы скоро узнают про результат ревизии. Они церемониться с тобой не будут.
Все кончилось. Опять артель должна погибнуть, как при комбедах. Но артельщики все скопом пришли в волком и до тех пор не выходили из кабинета секретаря,
Опять артельщики пришли в волком и опять потребовали пересмотра дела. Тогда волком, раздраженный упрямством артели, странной приверженностью ее к Аннычу, заподозрил Анныча в том, что он потакает их корысти. В Немытую выехал Обертышев и поставил на собрании артельщиков отчет ревизионной комиссии. Его забросали репликами, не дали говорить, затопали ногами.
Обертышев уехал ни с чем. Из волости прибыли другие люди. На этот раз приехал и сам секретарь волкома. Он изложил свое мнение комсомолу и активу колхозников. Он сказал, что Анныч подменил собою всякое руководство в колхозе и фактически диктаторствует. Ячейка нашла это несуразным. Секретарь уехал, и волком вынес новое решение, — обревизовать Анныча заново.
Отсутствие расписок смутило отсека. Он предложил особой комиссии при ВИКе проверить дело снова, Аннычу же пока отстраниться от руководства. Но артель и на этот раз отказалась выбирать нового руководителя.
Тогда из ВИКа прислали официальную бумажку, что вместо Анныча назначается председателем член правления Лютов Петр — бедняк и активист.
— Я буду на бумаге, ты будешь на деле, — сказал дядя Петя Аннычу.
Дело тянулось много месяцев. Наступал исход зимы. И когда Анныча окончательно отстранили от руководства колхозом, он написал в одну из своих бессонных ночей следующее:
«Только после всех мытарств мы, колхозники села Немытая Поляна, в лице партийцев, комсомольцев и беспартийного актива обращаемся в обком через голову райкома. Мы думаем, что сам райком, к которому мы обращались не раз, введен и заблуждение, не разобравшись, где враг, где друг, и пошел совместно с кулаком в атаку на нас».
Дальше излагались все подробности дела, указывалось, что товарищ Обертышев намеренно или не намеренно, но держит руку кулака, дружит с бывшим мельником Канашевым и распивает у него чаи. Указывалось, что ревизия колхозного правления носила намеренно придирчивый характер, а члены комиссии все были кулацкими пособщиками, и, наконец, давалась справка о составе мукомольной артели. К заявлению были приложены таблицы о росте немытовской артели, отзыв бедноты об Обертышеве и заявление с подписями всех артельщиков, которые просили пересмотреть дело и оставить Анныча руководом.
Через две недели, не больше, Анныча снова вызвали в волость. Секретарь показал Аннычево заявление, пришедшее из обкома на поверку.
Фраза, в которой говорилось о чаепитии Обертышева у кулака, была подчеркнута.
Секретарь сказал:
— Ну разве это аргумент? Обертышев пил чай у члена мукомольного товарищества. Затеяли вы бузу — кулакам на радость, беднякам на горе.
— А касательно Обертышева никаких решений? — спросил Анныч хмуро.
Отсек развел руками:
— Обертышев у нас ведь давнишний практик, а горячность твоя ни к чему.
— Двинемся в город сами, — сказал Анныч. — До ВЦИКа дойдем. Но глаза у вас откроем на окружающую жизнь.
Он ушел взбешенный, не простившись с секретарем.
Тут же из боковой двери вышел Петр Петрович, он спросил сокрушенно:
— Жаль старика, рехнулся.
— Как видишь, — отвечал секретарь, — и что с ним делать, не знаю. Мнительность. Много пережил. Неуравновешенный характер. Он и меня в партийной слепоте обвинил.
— На покой пора старику, — сказал Петр Петрович, — в старой голове всегда мрачные мысли. Ведь ты подумай только, — в ВИКе заговор против бедноты. До чего дошел, до чего доехал.