Девки
Шрифт:
Севастьян был убежден, что работать зимой в лесу сущий рай. Это летом — ад. Жалит овод, строка [189] мучает лошадей. Вывозка леса — сплошные неприятности. На людей летом набрасывается гнус. Он лезет в глаза, уши, в рот и заедает лесорубов до смерти. И комаров притом тучи толпятся, кружатся над лесорубами, впиваются и стонут. Севастьян говорил, что несметная окаянная сила просыпается в лесу с весны и пугает страшно. Везде стерегут девки лесные, лешие, чаровницы в кустах, при ручьях, на мху. Они заманивают молодых людей в полыньи, в болота, и вся местность летом страшно обманчива: смотришь — поляна вся в сиянии, так и горит всеми цветами, а пойдешь туда — нога проваливается
189
Строка — стрекочущее насекомое типа оводов, наносящее огромный вред скоту.
— А зимой, — говорил дед, — в лесах место чисто и светло. Голая стоит осина, и береза, и ольха, и дуб. Покрыты снегом чарусы [190] , жидкие трясины, под землей скрылись бездонные топи, скованы болотные пучины, незримы коварные полыньи. Спит сейчас вся нечистая сила и окаянная сила. Русалки, и вурдалаки, и варнаки [191] , и лешие, и чаровницы. Болотняк не хохочет, не скачет, не плачет, он под землей спит в подводном синем царстве. Недаром крещеный люд говорит, что в тихом омуте черти водятся. А в лесных болотах они рождаются и подрастают. Спят зимой гады земные: жабы, змеи, медянки [192] , которые сквозь дома и людей проскакивают. Спит и царь лесной — медведь, спит как убитый в своей берлоге под хмурой, старой елью в овраге. Так что работать сейчас нам, детушки, это благодать да и только.
190
Чаруса — болотистая лужайка.
191
Варнак — бежавший с каторги.
192
Медянка — неядовитая змея семейства ужей.
Севастьян каждому дал подходящую работу. Те, кто пилил дерево под корень, — были самые здоровые мужики. Они назывались вальщики. Те, кто обрубал сучья у поваленного дерева, назывались обрубщиками. Тех, кто ствол распиливал на бревна, называли раскряжевщиками. И, наконец, дед собрал малосильных девок и баб и поставил их на сборку и сжигание сучьев на костре. Сам он точил и исправлял пилы и заменял пилостава [193] .
Севастьян использовал рабочую силу в полную меру. Помимо заготовок срубов, пилили березу на дрова, валили липу на поделки, на посуду, на лубок, рубили осину на баклуши, кололи лес на кадки, на бочки, на всякое щепное подспорье. Вот почему, когда Санька оказался на делянке, его удивило обилие всяких заготовок, точно на щепном складе.
193
Пилостав — рабочий, устанавливающий пилы на лесопильных рамах.
В этот день пришли в землянку еще более оживленными и начали готовиться к приезду Анныча. Потерли закоптелые лица, заложили требуху в чан, вскипятили чай, прибрались. Санька рассказал все деревенские новости. Известие, что Марья перешла к нему жить, встретили гулом и общим одобрением. Землянка поднималась от крика к шуток. Хоть все проголодались, не стали ужинать, ждали Анныча. Он должен был подъехать к 9 часам. Дорога шла на село через лес, мимо леспромхоза. Подошли 9, 10 часов, но Анныч не приезжал. Насторожились все. Смолкли шутки. То и дело выбегали и прислушивались к каждому шороху, нетерпеливо глядели на часы-ходики, вздыхали, беспокоились.
Близилась полночь. Уныние нельзя было побороть.
— Слышите, лесник какой сторожкий. И ночью дает нам знак — не спит стража леса.
Суп наполовину выкипел. Чай перепрел.
— Подите, ребята, поглядите на дорогу, может, его встретите. Сейчас пороша, запорошило дороги, и, если кто проехал, сразу видно по свежей колее, — сказал Севастьян.
Пошли девки и парни Анныча встречать. Выбрались на дорогу, пролегающую через лес со станции. Самая глухомань. Корабельная роща, две стены бора, сосны уходят в небо. Только и видно над головой звезды в холодной высоте. Внизу было темно. Санька зажег спичку. Увидели след от санок. След завернулся круто вбок, сошел с дороги и нырнул под сосну. След этот ковылял, удваивался, точно тут лошадь спотыкалась и пятилась. Снег был примят и взъерошен. И на примятом снегу увидели они чернеющий предмет. Санька поднял его. Это была шапка. Странно!
След опять вышел на дорогу. Около полуночи молодежь вернулась в зимницу.
— Ну что? — спросили измученные ожиданием артельщики.
— На след напали, чей он — неизвестно, — сказал Санька. — Вот шапку нашли на дороге.
Варвара взяла шапку из рук Саньки, вдруг ахнула и присела. Плечи ее судорожно вздрагивали. Никто не притрагивался к пище, чан погас. Немыслимое дело.
Легли молча, не притронулись к пище. Настороженная тишина придавила всех в зимнице. Севастьян в углу стоял на коленях и шептал слова молитвы, никому здесь не известной.
Глава шестнадцатая
Анныч прибыл на станцию Суроватиха вовремя: в тот вечер и в тот час, как писал. Когда он вышел из вагона, промышлявшие извозом мужики близких к станции деревень, враз окружив его, предложили подводу. Но цену они заломили для этих мест небывалую — пятерку.
Это чрезвычайно удивило Анныча.
— Две рублевки, дед, цена красная, — сказал он одному из мужиков, который, не отставая, шел за ним по панели, и все клянчил полтинник прибавки.
— Ладно, прибавлю, — сказал Анныч... — Где твой конь?
— У Трифона из дворе.
Пошли к Трифону. Анныч велел заварить чайку и сел к столу.
Рядом мужики, ожидавшие поезда, говорили про случай, происшедший недавно в окольных лесах: двое с дробовыми ружьями, вымазав лицо сажей, остановили в перелеске партию баб, осмотрели каждую и обобрали начисто, — поотнимали даже медные кольца, кресты и головные платки.
— Мошенство небывалое и разбой, — сказал дед Аннычу, — и что это их не расстреляют, господи? Который год маемся...
Он вышел к лошади, а Анныч остался допивать чай.
Вскоре духота и жирная ругань мужиков надоели Аннычу. Он вышел на воздух.
— Свезти куда? — спросил столкнувшийся с ним в дверях мальчик.
— Меня тут дед ждет, — ответил Анныч.
Мальчик оглядел присутствующих, спросил, нет ли желающих на отъезд, и вышел.
Анныч вглядывался в темь. В отдалении маячили невнятные постройки станции, слабо освещенные фонарем, вблизи же не видно ни зги. Послушав, как жуют лошади подле кормушек да усаживаются в санки отъезжающие, Анныч вернулся в чайную. Извозчика пришлось прождать еще около часу. Наконец тот явился и встал у двери.
— Ну что, трогаемся? — обратился к нему Анныч.
Старик, глядя Аннычу под ноги, ответил:
— Восемь рублей, гражданин, будет стоить.
— Да ведь ты два с полтинником просил!
— Никак нет. Мы уговору никакого не держали, — ответил он, глядя в пол.
Такой прижим возмутил Анныча. Извозчики все уже разъехались, остался этот один. В чайной на сдвинутых табуретах укладывались на ночь, многие валялись уже на чем попало подле стен. Аннычу представилось: до завтрашнего вечера возчиков не ожидай, значит, кроме как с дедом, ехать не с кем. Тело деда было укутано в грязно-коричневый чапан. Из глаз к переносице полз гной.