Девки
Шрифт:
— Хозяйке-то поднесите.
Об этом он очень заботился. Держа стакан у рта Паруньки, говорил приветливо:
— Ну-ка, под другую ногу...
И опрокидывал пахучую жидкость ей в рот. Потом бросал деньги на стол и посылал за новой бутылью.
— Ой, батюшки, голова с кругу сошла, — спохватилась Парунька и, краснея, расцветая от внимания Бобонина, тыкала его в бок: — Миш, не сори деньги зря, ребята на даровщину падки...
— Деньги — тлен, — сказал Бобонин.
На печи лежали парни и девки, им подносили туда, у порога валялись пьяные. Зарвавшегося Игнатий брал за шиворот и выталкивал в сени, приговаривая:
—
Его поддерживали выкриками:
— Их, дуроплясов, Игнатий Иваныч, учить да учить надо. Неотесы!
На середину избы выступил Ванька-Слюнтяй, — держал в руке измятый огурец, из которого сочилось на подол соседке. Был он до ошалелости пьян, и голос его дребезжал, как разбитый колокол:
— Робя, дело такое пришло, что парням и выпить нельзя! Федька Лобан, ровно царь на селе, — все его боятся. Таких грамотеев уничтожать надо, бутылкой по башке — и крышка. Все лекции к черту пошлем. Какие просветители, какая антиллегенция беспортошная развелась ныне.
— Бить партейного не надо: ответить строго придется, — возразил Игнатий Иваныч. — И насчет лекций напрасно. Культура необходима.
— Бить таких лекционеров надо!
— А я говорю, Ванька, не ори. Миша, бери Ваньку. Так. Суй в глотку платок... Будешь? Как председатель, я тебя вправе урезонить, хошь и друг, — не безобразь...
Два раза медленно и аккуратно Игнатий Иваныч вложил Ваньке локтем по шее.
Установив порядок, крикнул:
— Гармонь, вали «Сормовскую»!
— Стой! Лучше «Камаринскую».
— Дуй «Камаринскую»!
Приходили матери, стаскивали дочерей с печек, с лавок, толкали их в спины:
— Бессовестные! Придите только домой...
— Мам, не тронь меня, праздник, мама, все гуляют... Ваня, не пущай меня домой, волосы отец выдерет, не пущай, Вань!
Защитник выталкивал родительницу в сени, из сеней — на улицу, и на улице, под окошком родительница продолжала греметь в наличник, грозила сквозь обледенелое стекло:
— Смотри, догуляешься. Снимешь с плеч моих головушку... Домой глаз тогда не кажи!
Пьяно ревела гармонь, пылила в окно метель, горланили и ругались в избе, в духоте хлебного самогона, в чаду махорки... В углу под образами на коленях Бобонина полулежала счастливая Парунька. Люди вокруг и все в комнате плавно качалось. Пол, как зыбка [12] , поднимал ее, баюкая, и опять опускал вниз. Бобонин наклонился и пошептал ей что-то на ухо.
Все увидели, что Бобонин с Парунькой шмыгнул за занавеску. Что-то зазвенело. Послышался шепот:
— Уйди!
12
Зыбка — колыбель, люлька.
— Ишь неженка. Не сахарная, не растаешь.
Бобонин вышел и фукнул [13] лампу. Девки завизжали, потом притихли. Кто-то искал спицы, кто-то хлопал дверью — должно быть, выходил... А к чулану затопали, спотыкаясь, парни.
Бобонин снова зажег огонь. Народу в избе стало меньше. Остались только парни, обрюзгшие, растрепанные, сердитые.
Бобонин указал Ваньке на Паруньку и сказал:
— Пришел, увидел, победил.
— Факт, — согласился тот, — проиграл я ведро самогону... Факт.
13
Фукнуть —
За окном слышался надтреснутый голос:
Я гуляю, как собака, Только без ошейника. Протокол за протоколом На меня, мошенника...Глава третья
Ванька-Слюнтяй, красноглазый с перепою, вышел от Паруньки поутру и домой пробрался задами, по-за сараям. Он спешно прошмыгнул мимо отца во двор, сгреб горсть снегу с забора, потер им лицо и утерся рукавом. Отец, как будто его не приметив, молча и хмуро прошел в лавочку. Ваньке слышно было, как отец отпускал бабам керосин... Звон ключей в связке у отца на поясе переполнял Ваньку необъяснимым страхом... Он спрятался за ворота, чтобы обдумать, как начать разговор свой с родителем.
За воротами судачили бабы.
— Ходят слухи, — тараторила одна, — Канашев женить Ваньку вздумал, пока вконец не избаловался.
— Сватовство идет, — ответила другая. — Егор вольничать сыну не позволит. Молодого взнуздать легче. Нынче как: того и гляди, принесут отцу в подолах, корми весь век!
Голос сошел до шепота:
— Вчера Ванька ночевал у Паруньки. Земля горит под ногами. Вот страхи какие... Всего недостача. Звезд на небе, и тех, говорят, меньше стало. Куда идем, куда катимся?!
— А идем к концу мира, голубонька. В книгах старого писания есть на то указание: се грядет с облаками, и узрит его всякое око, и возрыдаются пред ним все племена земные... Свету конец... Умереть мне без покаяния, если вру... Громы небесные и зубы крокодиловы да падут на головы наших врагов.
Ванька угадал по голосу знаменитую в округе Малафеиху, просвирню [14] и церковную грамотницу, и подумал, холодея: «Видно, без меня меня женили... Отец, наверно, и невесту приискал. Окрутит, пожалуй. А на ком бы?»
14
Просвирня — женщина, занимавшаяся выпечкой просвир.
— Невеста, слышь, супротив отца идет? — продолжала расспрашивать Малафеиху собеседница. — Слухи недаром землю кроют: Федорка Лобанов полюбовка у ней. Взаправду, нет ли, люди калякают, отец поперешником [15] Марьку в кровь иссек, теперь и в артель не показывается.
Ванька выждал, когда родитель пошел завтракать, и как только тот, помолясь, сел за стол, сын переступил порог в надежде на спокойный конец дела: отец почитал грехом драться за столом.
— Добро пожаловать, господин хороший, — сказал отец с тихой злобой. — Садись, где место просто, да скажи, откуда идешь и с какими добрыми делами?
15
Поперечник — ремень, перекинутый через седелку и подтягивающий оглобли.