Девки
Шрифт:
— Тише. За такие разговоры притянут к Иисусу.
— А руками махать ты горазд за чаркой водки: «Я, я! На меня опирайтесь. У меня пролетарское происхождение, мне везде дорога. Мне все поверят». Прикусил язык.
— Молчи дурак. Я отцу нажалуюсь. Ты — кисляй [94] . Тебя бабы и те не боятся. А учить меня берешься.
— Пускай меня бабы не боятся, да я совесть не продаю. Ты хуже паразита. Паразит кровь сосет, так все знают. В глаза людям говорить не стесняешься, что ты за большевиков. А ты бьешь себе в грудь: «Я батрак! Я за большевиков».
94
Кисляй — (пренебр.) вялый, скучный, ноющий человек.
— Отец тебе нагреет бока. Только бы приехал. Отец мною дорожит.
— Знаю я, как он тобою дорожит. Что поделаешь, говорит, такое время пришло, приходится и с этим босяком дружить. Босяки сейчас в почете. К отцу моему в царское время только земский начальник ездил да старшина. А кроме их, он и в дом никого не пускал. Один раз у нас даже протопоп обедал. И перед ними он шапки не ломал. А тут тебя, голодранца, приютил. Неспроста это. А ты думаешь, за твой ум? Он бы тебя на пушечный выстрел не подпустил бы, кабы власть другая.
— Идиот, — прошипел Яшка, — форменный идиот. Недаром же тебя прозвали девки Слюнтяем...
Тут Марья приблизилась к Ваньке, сказала в пространство:
— Я за одевкой своей пришла. Хорошие люди как поступают? При разводах бабам обратно наряды выдают.
Ванька уныло взглянул на нее и безразлично произнес:
— Иди к тяте, я знать ничего не знаю. И не женился я на тебе. Отцы нас женили, к ним и обращайся.
Он отвернулся. Марья, вглядываясь к зеленую воду омута, тихо произнесла:
— А ты разве своему слову не господин?
— Ты тоже своему слову не госпожа. Тебе не хотелось за меня, а зачем ты шла? Вот и расхлебывай сама.
— Меня тоже приневолили, сам знаешь...
— Приневолить нынче нельзя. Теперь новое право. Бабу не колоти, бабу работать не заставляй, и упаси боже бабе перечить. Об этом особый закон в Москве вышел. Это ты знала?
Он встал и пошел в глубь двора, запинаясь о щепки и поваленные дерева, приготовленные для стройки.
Марья пошла вслед за ним и очутилась на краю речного рукава. Ванька уселся там в сочном пырее. Он сразу задремал, голова его свесилась на сторону, и он уже всхрапывал.
Когда Марья подошла к нему вплотную, шурша травой, он лениво поднял голову, поглядел на нее тупо.
— Охота тебе канителиться, — сказал он полусонно. — Жила бы себе и жила со мной. Одинаковы мужики, что я, что другой. А мне все равно нельзя без бабы...
Марья силилась собрать в себе всю горечь выстраданных дней, но ненависть и злоба пропали, серое безразличие к этому человеку охватило ее.
— Пропащий ты, — сказала она, — отец твой, глянь-ка, как боров, еще двух баб переживет и на тот свет придет пешком здоровеющей походкой. А ты смердючий человек. С тобой бабе жить страшно. Верните мне мое имущество.
Иван лениво плюнул в реку.
— Бабы тоже стали разные, — проговорил он, — не пойму я их. Своего мужа с головой утопят без вины, а то и в остроге сгноят. Жили, бывало, и тихо и смирно.
Он помолчал, потом добавил:
— А имущество тятька тебе хрен вернет. Он умирать будет, так
Он с трудом приподнялся и взял Марью за руки. Водочный перегар неприятно окутал ее. Она поморщилась и отшатнулась. Тогда Иван залепетал:
— Ты извести нас вздумала, на Аннычеву сторону перешла. Как это отец терпит? А мы с тобой вовсе ссоры не хотим. Тятя говорит — в семейном деле каждая неприятность конец имеет. Сходиться нам советует! Подурили, говорит, и довольно. Отец советует, — а мне что, мое дело вторичное. Ему перечить невозможно. Может от него самого я нажил туберкулез.
Он натужно закашлялся.
Непонятная тревога охватила Марью. Она сердцем поняла: как жил и тиранил он ее по указке, может быть, тоже от незадач, от собственного несчастья.
— Не лежит у меня сердце к тебе, Иван, никак, — сказала она тихо. — Ежели сердце к человеку лежит, то каждая невзгода покажется с горошину. Не пойду я к тебе. Тоска с тобой!
— Мы в невестах как в сору каком роемся, выбираем. А тебе — тоска!
— Ежели какая за тебя пойдет, то не на радость.
Он оставил ее руки и снова сел в траву.
— Прощай, — сказала она, помолчав. — Вижу каши с тобой не сваришь. Пожили, помаялись, хватит.
Иван махнул рукой и стал, оглядываясь, доставать из кармана бутылку. Марья пошла к своим на болота.
На перекрестке троп повстречалась с Вавилой.
— Коммунию организуете? — спросил он, щупая ее глазами снизу доверху. — И твое — мое, и мое — мое. Ловкая арехметика.
— Организуем, — ответила Марья, — а тебе что?
— Рассохнется дело. В образованных государствах и то это отвергли.
— А там же буржуйские порядки. А мы жизнь переделываем...
— Не переделать жизни! Отец с сыном дележ ведут, брат с братом, муж с женой. Где бы лучше устроить коммуну, как не в роду? Живи большой семьей, все сообща под одним началом. И все-таки лад не берет. Своя рогожа чужой рожи дороже! Курица и та норовит у другой отнять из общего корыта. А вы природу пересилить. Нет, не пересилите природу. Погляди на грудных ребят, и они игрушку каждый к себе тянет. И ладонь загибается к себе, а не от себя.
— А пчела, а муравей?
— Сказала тоже, муравей! Муравей — глупая букашка, ему все едино. Сыт и ладно. Где это видано, ты скажи мне, где это видано, что эдак люди живут? Равенство! Когда двух одинаковых листьев не встретишь на дереве.
— Не Аннычева же это выдумка, — про это у Ленина прописано, — ответила она и, не оглядываясь, пошла по тропе.
От мельницы, перекликаясь, сминая хвощ в тропы, брели мужики. Ноги их по колена уходили в трясину.
Агроном в яловочных [95] сапогах с высокими голенищами шел впереди. Ежеминутно останавливаясь, он показывал мужикам место и направление водяного оката [96] .
95
Яловочный — изготовленный из шкуры коровы старше полутора лет.
96
Окат — склон.