Девочка и птицелет
Шрифт:
"Нет, — сказала девочка, — никогда не нужно откладывать на завтра то, что можешь сделать сегодня. Если это, конечно, хорошее дело. А если это плохое дело, то лучше его отложить на завтра".
"Хорошо, — сказал машинист, — тогда поедем к твоей бабушке, а уж мой белый кот с голубыми глазами обойдется сегодня без рыбы".
Машинист подал девочке руку, она села рядом с ним на сиденье, и поезд помчался по блестящим, начищенным, как паркет, рельсам.
"Как же ты передашь лекарство бабушке? — спросил машинист. — Ведь это хороший поступок, а бабушка от такого поступка может так сильно заплакать,
"Действительно, — испугалась девочка, — как же мне быть?"
Наташка слушала меня с открытым ртом. Я уже в два раза старше Наташки. Наташка в этом году только поступила в первый класс. Она младшая сестра Сережи, и я люблю ей рассказывать сказки. Вообще я люблю возиться с детьми, мне с ними никогда не бывает скучно.
Наташка внимательно слушала мою сказку. Мы сидели на скамейке в садике возле нашего дома, а говорила я тихо, вполголоса, потому что на другом конце скамейки сидел очень худой и очень остроносый человек с большими очками в толстой оправе, который читал газету, как бы покалывая ее носом. На нем была модная куртка, сшитая, как ватник, но с "молниями", и огромные тяжелые ботинки с железными подковами, и вообще вид у него был очень чудаковатый, и хотя он не смотрел в нашу сторону, мне почему-то казалось, что он не читает, а слушает то, что я говорю, и это меня смущало, и я хотела сказать Наташке: "Пойдем на другую скамейку", но мне было неудобно, потому что он мог подумать, что я думаю, что он слушает мою сказку.
— "Нужно что-нибудь придумать", — сказал машинист, — продолжала я. — И они стали молча думать.
И вдруг девочка сказала: "Я придумала".
— Как ты думаешь? Что она придумала? — спросила я у Наташки.
— Я знаю, — сказала Наташка, — нужно дать лекарство так, чтобы бабушка не заметила. Когда я была маленькой, мне тоже давали лекарство от кашля и говорили, что это — компот.
— Правильно, — сказала я. — То же самое, что ты, придумала девочка. И машинист так обрадовался этому ценному предложению, что дал громкий гудок. Вот такой.
Тут я сложила руки по нашему способу и загудела, как паровоз.
— А дальше? — спросила Наташка.
Когда я гудела, этот человек в стеганой куртке совсем оставил газету и смотрел на меня очень внимательно и странно, и мне расхотелось рассказывать.
— Дальше я еще не дочитала, — ответила я. — Я сегодня дочитаю эту книжку и завтра тебе обязательно доскажу.
— А в какой книжке это напечатано? — спросил у меня человек в стеганой куртке высоким, совсем не мужским голосом.
Вообще-то я не люблю лгать, но у меня не было выхода.
— У нас дома есть такая книжка, — ответила я. — Только я не помню названия.
— А кто автор?
— Автора я тоже не помню. Мы с Наташкой встали со скамейки, и человек в стеганой куртке тоже встал, снял очки и нерешительно сказал мне:
— Послушай, девочка... Я вообще не умею разговаривать с детьми. Но все-таки давай немного походим по садику и побеседуем.
— Не ходи! — вдруг уцепилась за мою руку Наташка. — Может быть, этот дядя — садист.
Дядя, странно всхлипывая, засмеялся, а я покраснела и сказала Наташке, чтобы она не говорила глупостей.
— Все равно я пойду с тобой, — сказала Наташка, не выпуская моей руки.
Дядя сказал Наташке: "Молодец, так и нужно!" — и попытался погладить ее по
Некоторое время мы шли молча, а затем дядя приостановился и сказал:
— Ну что ж, давайте знакомиться. Меня зовут Павел Романович. А фамилия моя Корнилов. Я писатель.
— Писатель? — сказала я. — А Алексеева вы знаете?
— Алексеева? Нет, не припоминаю. А кто он такой?
— Николай Иванович Алексеев. Он фельетоны пишет в газету и статьи.
— Нет, не знаю. Не читал, — сказал, как отрезал, дяденька. Я подумала, что он, наверное, плохой писатель, если не знает статей моего папы, которые все читали и которые всем нравятся, и мне даже расхотелось с ним разговаривать, но я все-таки спросила, где он живет, а он ответил, что в Москве. Тогда я спросила, бывал ли он прежде в Киеве, а он ответил, что был только до войны, и тогда я стала рассказывать, что с тех пор Киев очень переменился, что во время войны в Киеве было разрушено очень много процентов жилой площади, что город построен заново и что сейчас это город-сад.
Павел Романович слушал все эти вежливые разговоры с грустным и внимательным лицом, а потом спросил:
— А какого писателя ты больше всего любишь?
— Шевченко, — ответила я сразу.
— Тараса Шевченко? — удивился писатель. — Больше Пушкина, больше Лермонтова?
— Да, — сказала я. — Больше. Хотя, конечно, и Пушкина, и Лермонтова я тоже очень люблю.
— А почему, — спросил писатель, — ты любишь Шевченко больше всех?
Мне было очень трудно рассказать об этом. Вообще я не знаю, можно ли объяснить это, но все-таки я сказала:
— Потому что Шевченко самый храбрый поэт. Он ничего не боялся. Он всегда писал то, что думал. Я знаю много стихов из "Кобзаря" наизусть.
— А сама ты не писала стихов про Тараса Шевченко?
Я ответила, что писала, затем немного поломалась, совсем немного, и прочла стихотворение о Шевченко, которое я написала этим летом:
Он прятал от тюремщиков В голенище не нож, а стих. Радоваться нечему, Но это — его стиль. Не самолюбие автора, А чистая вера в то, Что можно приблизить завтра Залпом своих стихов. Эта вера рождала Песню в зашитых ртах. Буду об этом помнить И буду писать — так.Павел Романович сказал, что это очень хорошие стихи, хотя технически они еще несовершенны, что во всем стихотворении строчки рифмуются, а в последней строфе "рождала" и "помнить" без рифмы, и попросил, чтобы я прочла еще какие-нибудь стихи.
То ли потому, что до сих пор никто не относился серьезно к моим стихам, то ли потому, что Павел Романович был писателем, а я еще никогда в жизни с писателем не разговаривала, я читала одно стихотворение за другим, а он больше не делал никаких замечаний и только кивал головой и говорил: "Еще". Так я читала стихи очень долго, пока Наташка не сказала, что она уже хочет домой, и я тоже сказала, что мне надо домой, потому что я не сделала уроков.