Девочка из детства. Хао Мэй-Мэй

Демиденко Михаил Иванович

— Где взял оружие? — спросил старший лейтенант.

— Там, — махнул я в сторону бугорка, на котором лежала, скошенная пулеметной очередью, наступавшая цепь немцев.

— Пойду посмотрю, — сказал старший лейтенант.

— Дай сюда! — протянул руку мужчина в штатском.

— Не дам, — ответил я.

— Это не игрушка. Он для дела пригодится, — сказал мужчина.

Я протянул автомат. Мужчина взял, отстегнул пустой магазин, вставил заряженный и протянул женщине.

— На, Зинаида, теперь не голые руки.

Женщина перевела взгляд на автомат, взяла его и стала гладить, как ребенка.

Я не расспрашивал, кто они такие, они не расспрашивали

меня, кто я такой. Мы расположились за танком. Мужчина разложил из сухого бурьяна жаркий и бездымный костер. В котелке вскипел кипяток. Разлили в кружки.

— Получай в обмен. — Мужчина протянул тесак. — Домой пробираешься, хлопец? С окопов? С оборонных работ?

— Ага, — соврал я.

Пришел старший лейтенант, обвешанный оружием. Он несколько раз ходил на бугор. Потом копал в низинке яму, складывал туда автоматы, гранаты. Выровнял место.

— Запомнил? — спросил мужчина.

— Найдем, — ответил старший лейтенант.

Поужинали немецкими консервами. Сардины в плоских банках, галеты, телятина в желе. И я заснул.

Мы шли ивняком вдоль реки. Речка почти пересохла, белела отмелями, чуть дальше — вытянулась проселочная дорога. Мы шли на юг. Нога побаливала. Я боялся отстать.

Взрослые уходили все дальше и дальше. Я понимал, что не нужно окликать их. Я и так связывал их движение. Я был обузой. Пацан. Да еще хромой. И если бы нога не болела, они бы тоже не взяли с собой. К тому же, я пробирался в Пятигорск к бабушке. Жалко, автомат отобрали. Ничего, найду. Добра много в степи.

Я видел, как мужчины и женщина, пригнувшись, побежали к дороге, потом я потерял их из виду. Кто-то двигался по дороге. Я это понял по пыли и каким-то странным отрывистым звукам. Пыль вилась вдалеке, и хотя не видно было, кто двигался, пыль предупреждала: опасность.

Я тоже пробрался к дороге, залег в кустах. По дороге двигалось шествие. Впереди подвода. На ней задом наперед широкое старое кресло. В кресле сидел фриц с автоматом наизготовку. Он сидел с засученными рукавами, ему было жарко. У его ног сидел второй фриц, в майке, совсем по-домашнему. Фриц в майке учился играть на балалайке, подбирал какую-то незнакомую мелодию. Терпеливо, сосредоточенно ударял по струнам. Видно, подобрать мелодию было трудно, но трудности не пугали новоявленного балалаечника, он с настойчивостью, достойной зависти, дрынчал на треугольном инструменте. Ветер донес рваные звуки. Рядом с подводой шел человек в форме красноармейца. Шел важно, держал на вытянутых руках вожжи, точно ему доверили невесть какую почетную задачу. За подводой, молотя пыль, брели человек пятнадцать пленных. Понуря голову, по четверо в ряд, с ног до головы покрытые пылью. Позади колонны, на некотором расстоянии, чтобы пыль успело отнести в сторону, ехала еще подвода, и на ней сидели еще два фрица. Я понял, что ребята были без оружия, измотанные боями, отступлением, и я знал также, что их ожидало — вагон, прицепленный к составу со скотом.

Потом я видел, как кустами бежал старший лейтенант. И когда подвода с фрицем на кресле подъехала, ударил автомат, ему ответили два автомата в конце колонны. Фриц сковырнулся с кресла, зазвенела балалайка. И все! Только лошадь рванула, а тот, наш, не выпуская вожжей, побежал за возом, но лошадь упала и забилась — ее нечаянно подстрелил старший лейтенант.

И все!

Я глядел на убитых фрицев. Жалости не было. Лицом в пыли лежали убитые. Для меня они не были людьми, как и я для них. И дело не в том, что когда они были живые, говорили

на другом языке. Моя жизнь, мои чувства, мое восприятие не имели ничего общего с их жизнью, с их чувствами, с их восприятием окружающего мира. Я глядел на них, как на железного Петлюру в тире дяди Анастаса. И еще я понял, что разучился плакать.

Пленные сбились в кучу. Мы вывалились из кустов. Старший лейтенант бросился к убитым, схватил оружие и протянул возчику, а тот, вскинув руки, попятился и закричал:

— Нет! Нет! Не надо! Я ни при чем! Я тут ни при чем!

— Ты что, подлюка? — пошел на него старший лейтенант. — В холуях оказался? Уже холуй? Уже перелицевался?

— Они меня заставили! Я не сам! — верещал возчик. — Я ни при чем.

И только теперь пленные сообразили, что их освободили. Поднялся шум. Нас обнимали, тискали, целовали.

— Братва! Спасибо! Товарищи!

— Что ж, не могли сами передавить? — спрашивал старший лейтенант.

— У них автоматы… Они обессиленных стреляли.

— Известное зверье! Куда вас вели?

— Кто его знает.

— Нужно уходить.

— Успеется. Уйдем.

— Слышу очередь…

— Дайте оружие!

— Теперь в руки не дамся!

— А где наши? Где фронт? Кавказ взяли?

— Никогда им Кавказа не видать.

— До Кавказа дошли. Где она, Россия?

— Где? — сказал мужчина в косоворотке. — Вот она, — он ткнул себя в грудь пальцем. — И ты — Россия. Пока живы… Если каждый из нас убьет хотя бы по одному фашисту, то от них мокрое место останется.

— Голыми руками…

— Оружие добудем. Кое-что припасли. Достанем.

— Надо к фронту.

— Пусть решает каждый.

— Большой группой не пробиться. Разбиться по двое, по трое.

— А куда пробиваться? Мы Эльбрус видели. У них заставы, почти у гор.

— Значит, нужно обходить заставы.

— Где сейчас фронт?

— Кавказский хребет им не преодолеть.

— Тоже правда. Я остаюсь здесь с вами, если винтовку дадите.

— Сам добудешь.

— А это что за гнида? — вспомнил про возчика старший лейтенант.

— Лебезил… Услуживал… — ответили бойцы.

— Я никого не выдавал, — завопил возчик. — Я конюх.

— Правда, — подтвердили бойцы.

— Предал себя, будет предавать и других, — сказала женщина.

Может быть, это и есть та черта?.. Предавая себя, предашь всех.

Я подходил к Пятигорску в темноте. Даже собаки не лаяли. Подумалось, что ошибся дорогой, и занесли ноги невесть куда. Мой город был иной…

И все же я пришел к нему, к веселому городу Пятигорску. Казалось, что на город навалился огромный паук, распластался в теплой августовской ночи, раскинул лапы, хваткий и ненасытный. Испуганно светились редкие огоньки, точно вспыхивали глаза паука и гасли — паук не хотел спугнуть очередную жертву.

Я свернул с дороги, пошел тропкой в обход Армянской церкви. Я уже имел опыт и знал, где может стоять часовой или топтаться патруль. Схватить меня не схватят и патрона пожалеют, а по шее отвесят со всего маху, вроде бы: «Будь здоров, школяр!» Это запросто.

Начались дома. Они замерли в садах, затаились. Сады черные, голые… В это лето объявились гусеницы. То ли вовремя не опрыскивали деревья специальными растворами, убивающими вредителей, то ли выстрелы спугнули грачей, синиц, малиновок, но гусениц расплодилось видимо-невидимо. Они обволокли противной белесой паутиной яблони и груши, тутовник и сливы, и ветки деревьев качались на ветру, черные и голые, как печные трубы на пожарищах.