Девочка, которая любила Ницше, или как философствовать вагиной

Соева Вика

— Вика, — глаза у лаборанточки полубезумны. — Вика, тут такое дело…

Достаю сигаретку, прикуриваю. Смольняк-Питерский осуждающе выглядывает из под бровей. А пошел ты на huj, думаю и приветливо улыбаюсь. Интересно, а что подумал наш корифей? «Ohuyela»? Хотя… знает ли он подобные слова? Настроение ни к черту.

— Что за дело, — интересуюсь.

Как-то так у нас заведено, что на должность лаборанток принимаются наиболее глупые создания. Так сказать, постоянная должность кафедральной дурочки. Впрочем, что еще требовать от бытовой техники за сто тугриков в месяц?

— Тут в кроссворде… — Леночка тычет пальчиком. Переполненность полупереваренными

мужскими гормонами впервые заставляет обратить на ее физические параметры — щедрые сиськи, украшенность до белизны, но отсутствие макияжа. Кто сказал убогому дитя, что мужики тащатся от грудастых блондинок? — Так неприлично… — интимный шепоток.

Затягиваюсь поглубже, пододвигаюсь поплотнее. Перед лекцией желается неприличного. Наклоняюсь к клеточкам, ощущая плечом теплую, молочную грудь.

— Вот, смотри… Я почти все разгадала, Вадим Викторович помог… — щеки предательски розовеют. Штатный Yеbar\ порезвился. — Но у него занятия… да я постеснялась спросить… Ну, напишут же такое…

Интересно, каково это — лапать ее за вымя? Неожиданно возбуждаюсь. Vyyebannaya в рот, стремительно розовею. Прикусываю сигаретку, ручка шаловливо проскальзывает под кофточку.

— И что же там пишут? — продвигаюсь по складкам лакомой плоти. Леночка вздрагивает, но продолжает мямлить:

— Вот… вот… — карандаш тычет в словцо, тело как-то очень ловко перетекает, открывая полный доступ. Однако. А молочница-то опытна в застольных утехах!

Дальше должен быть лифчик. Должен. Но его нет. Дойки свешиваются тяжелым, упругим грузом. А что, есть некая приятность в ощупывании вторичных признаков матери-природы. Интересно, а что ощущает мужик, ощупывая чужой член? Нормально ориентированный, гетеросексуальный? Любопытство? Чувство глубокого отвращения? Зависти? Или мы сами что-то не замечаем в нас? Что банальнее собственного пола? Наверное, только дети со столь невинным жаром способны исследовать собственные тела, но взрослые, прискученные и пресыщенные, вполне равнодушны к личной телесности.

Леночка краснеет. Румянец захватывает щеки, а дальше пожар охватывает уши, шею, проникает за вырез блузки. Что она такое? Из той породы устриц, чья скорлупа выглядит ничтожной и слишком уж скорлупой, за которой не угадывается скрытые доброта и сила, и самые драгоценные лакомства не находят лакомок?

Почему же так? Что ищут руки там такого, чего лишено тело, которому они принадлежат? Почему дух не воспаряет в эмпиреи в мрачной торжественности мумифицированной мудрости, запечатленной и запечатанной на страницах фолиантов, своим суровым видом отпугивающих самою жизнь. Да и имеют ли они какое-то отношение к жизни?! А что есть жизнь? Вот это податливое, мягкое, прижимающееся тело, на все согласное, лишь бы вновь и вновь испытывать приторную боль желания, бьющегося о границы приличия, долга, воспитания… Заниматься петтингом в храме науки? Мастурбировать на виду у Гегеля? Тискать грудь лаборантки под приглушенное рокотание благородного Смольняка-Питерского?

Возбуждаюсь. Сжимаю ноги. Черт побери длинные юбки, колготки и осень!

— Так что за слово? — от прилива чувств неожиданно говорю громко. Слабое эхо прокатывается под высоким сводом, где с каждым разом все больше сгущается сумрак убывающего дня.

И на пороге столь необычного кончалова прорезается барион благородного Смольняка-Питерского:

— Вы, уажаемые коллеги, пока еще не представляете себе, что такое мысль! Многие люди думают, что они мыслят, но они просто не знают, что такое мысль. Если бы они познали, что

это такое, они бы оставили все земные наслаждения. Нет ничего более острого, яркого, светлого, прекрасного, чем мысль! Наркотический опыт, эротический опыт, какие-то ещё формы — они блекнут по сравнению с таинством рождения и созревания мысли! Нет ничего более интенсивного, детективного, напряжённого, рискованного, потрясающего, чем процесс мышления. Но большинство людей даже не представляют себе, что это такое.

— Я… сейчас… кончу… — произносит Леночка одними губами.

Убираю руки, прижимаю к животу, корчусь в неразряженной страсти. Декарт утверждал, что от страсти невозможно избавиться. Либо ее надо удовлетворить, либо заменить другой страстью… Отважный француз знал, о чем говорит.

Желание можно изгнать, но лишь на время, ибо оно все-равно вернется. Мудрость — находиться на вершине, холодной, одинокой и бесплодной, ведь никто так не бесплоден, как тот, кто видит суть вещей. А суть одна на все времена — все суета сует… проживи незаметно… будьте прохожими… Но ведь нельзя всю жизнь провести на вершине. Даже одинокая вершина уединяется не навек, даже гора спускается к долине и ветры вершины к низинам.

Vyyebu Лярву, приходит потрясающая идея. Пальцами, языком, на виду у матери. Получится славная парочка.

— Вот, японские купальщицы, пять букв, посредине «я». Вика, это «blyadi», что ли?

Обоссываюсь.

40. Аминет

Захожу в деканат. Баба Катя скучает над развернутой портянкой лекций. Сдаю ведомости, отчитываюсь за переработку, отбираю авторефераты, жалуюсь на жизнь — все как положено.

— Замуж тебе надо, — стращает баба Катя. — Замуж.

— Да кто возьмет такую, — кокетничаю. — Ну, буду обед варить, стирать, дети, не дай бог, пойдут, а умище куда девать?

— Да, — осуждающе смотрит, — мужики нынче умных не любят. И почему дуры все такие женщины? Кто у нас замуж первыми выскакивают? Хорошенькие отличницы? Нет, серые мышки.

— Угу, — соглашаюсь. — Какой же нужно быть умной, чтобы прикидываться такой дурой.

— А хочешь я тебя сосватаю? Парень работящий…

— Бизнесмен? — тоскую.

— Почему бизнесмен, — обижается баба Катя. — Говорю же — работящий. Китаевед.

— Так ему, наверное, гейшу надо.

— Гейши — в Японии.

Позевываю:

— Знаю, знаю, баба… ой… Екатерина Дмитриевна. Только… Китаевед и философ… Ох, и гремучая смесь! Хотя… Нефритовый жезл, янтарные ворота, у-шу. Интересно. Только, он, наверное, старый.

— Ты же его не варить будешь.

— А что, действительно старый? — прикусываю язычок. Баба Катя смотрит поверх очков.

Дверь распахивается:

— А у нас опять лекцию отменили! — сообщение предназначено временно отсутствующей Аминет. Баба Катя поправляет очки, превращаясь из ханумы в цербера, манит пальцем проколовшегося охломона. Загипнотизированный охломон бредет к столу.

— Какая группа?

— Четырнадцатая.

— У вас должна быть «Логика» в триста десятой. Евгений Викторович на месте.

— Там… там заперто… то есть, там замок сломался…

— И что?

— Ну… — охломон мнется. — В прошлый раз мы пришли… А дверь заперта… то есть сломана… Евгений Викторович ее подергал… то есть попытался открыть… Он правда пытался открыть! Но там с замком что-то… Он и сказал, что лекции не будет… и в следующий раз тоже не будет…

— Так, — мрачнеет баба Катя. — Я сейчас найду вашего… пре-по-да-ва-те-ля и попрошу слесаря открыть аудиторию.