Девочка, которая любила Ницше, или как философствовать вагиной
Шрифт:
— Что?! Ну, конечно, посредственности всегда стараются выискать у великого человека нечто низменное и поверхностное…
— Это кто здесь великий? — шепчет Танька. Капельки пота проступают на теле плотной сеткой. — Ты… ты… ты вообще лишь глина в руках подлинного художника!
— Посмотрим как ты взвоешь, если этот подлинный художник потребует засунуть туда руку, — злорадствую. — Хотя иные извращенки от фистинга бурно кончают.
— А теперь финальный кадр — «Взаимопроникновение»! Таня, вы не будете возражать, если Викуля проникнет в вас кулачком?
— Не-е-е-ет!!!
43. Диоген
Сидим
— Наваждение, — бормочет. — Гипноз. Теперь понимаю, что значит — растление…
— И что же?
— Это когда фотографируют твою промежность, а ты считаешь, что приобщаешься к высокому искусству…
— Брось! Неужели думаешь, что любая потаскушка, которая позировала великому художнику, считала, что приобщается к высокому искусству? Хрен! Она думала о деньгах, которые заработает, демонстрируя свои сиськи и pizdu идиоту с красками, думала о жратве, которую купит после сеанса. Ну, может, ей хотелось, чтобы позированием дело не закончилось, и великий художник приобщил бы ее к высокому искусству более традиционным способом где-нибудь на кушетке или на полу.
Отхлебываю льдистого, раздумываю над внезапно вырвавшейся мыслью.
— И ты тоже хотела, что бы мэтр отъебал тебя, как Пушкин Анну Керн!
— Ничего я не хотела…
Глотаю еще:
— Вот что скажу, подруга. Ничто так не портит женщину, как ожидание секса и стыд этих ожиданий!
— Ну-ну.
— Именно. Ждешь чего-то потрясающего… сатори… катарсис… А получаешь банальное семяизвержение во влагалище. В лучшем случае…
— А в худшем?
— Кулачок подружки в pizdu.
Танька вытирает лицо, тяжело приподнимается, садится, долго и жадно пьет. Отрывается, трясет головой, точно собака разбрызгивая капли.
— Ладно, чему бывать, того не миновать, — неуклюже стаскивает простыню, бросает на пол. Смотрит глазами трепетной лани, готовой к совокуплению. — Наверное, я действительно хочу этого… Возможно, все мои проблемы из-за скрытой гомосексуальности… Когда растешь в семье одиноких в третьем поколении женщин, трудно не стать лесбиянкой.
Молчу. Охреневаю. Льдистая муть заполняет голову. В мозгах — минус сорок. Уточняю:
— Тебя что — yebat'sya приспичило?
Лезет под стол — все так же неповоротливо. Возится, пыхтит, хватается за колени, раздвигает. Дальнейшее кроме истерического смеха ничего не вызывает. Больше смахивает на вылизывание пустой плошки голодным и слюнявым догом. Зоофилки бы протащились. Непрофессионализм. Вот что губит хорошие начинания — непрофессионализм.
Всякий глубокий ум нуждается в маске, — более того, вокруг всякого глубокого ума постепенно вырастает маска, благодаря всегда фальшивому, именно, плоскому толкованию каждого его слова, каждого шага, каждого подаваемого им признака жизни… На что же тогда обречены посредственности? Не на маску, а на полностью фальшивую жизнь, которую приходится толковать плоско, иначе больше ни на что не останется времени…
А если и все глубокое любит маску? Все, что именуется низменным, пахабным, извращенным, — лишь фальшивые личины стыдливого божества? Тогда не так уж дурны те вещи, которых больше
— Прости… прости… прости…
Апофеоз. Две великовозрастные дуры плачут навзрыд в объятиях друг друга. Со стороны и впрямь смахиваем на лесбиянок.
Утираем глаза и сопли, целомудренно заворачиваемся в свежие простыни, прижимается. Танькина голова на плече. Запах свежевымытого тела.
— Знаешь… Что-то меняется вокруг…
— О чем ты?
Танька шевелится, устраиваясь поудобнее.
— Я однажды подумала о том, что из жизни исчезли знакомые с детства запахи. Запах дыма, печки, горящего мусора, гниющих листьев, дождя, тающего снега, сильного мороза… — Танкька нюхает собственную ладонь. — Вот, даже тело стало пахнуть по иному.
И она туда же. Значит что-то действительно умирает вокруг нас — тихо, неприметно просачивается сквозь разверстые дыры бытия, унося вслед песчинки гармонии. Вся суть мира — в его незаметности. Иоанн Богослов пошутил, изобразив чересчур величественное скончание времен — великие страсти и злодейства, трубящие ангелы и печати. Сидя на каменистом Патмосе и потрахивая коз вкупе с другими диссидентствующими гражданами Римской империи, поневоле вообразишь всяческие жуткие непотребства. Откровение боговдохновлено не более, чем голод, желание испражниться и совокупиться. Вряд ли несчастный изгнанник, подманивая похотливое животное, предвкушал изнасилование какой-то там козы. Наверняка перед ним вставал образ евиной дщери, а все остальное лишь служило для его опредметчивания. Лесбийская любовь вдохновила Сафо, зоофилия — Иоанна. Любовь всегда на что-нибудь вдохновляет.
— О чем ты думаешь?
— Об Иоанне.
— Это кто еще?
— Иоанн Богослов. Апокалипсис…
— А-а-а…
— Ничего не «а-а-а». Не воображай.
— Ты слишком умная. Это надо же — сидеть в бане и думать об Апокалипсисе.
— И еще о козах…
— Каких таких козах?
— Которых Иоанн yebal на Патмосе.
— Какая гадость! Ты сумасшедшая!
— Ты что-то говорила об уме до этого.
— Все великие умы — жуткие извращенцы.
— Разве ты не видишь, что человек — это грязный поток?
— Ты что делаешь?!
— Настало время, когда мы тоскуем только о самих себе и никогда о том, что выше нас…
— Вика, нас увидят…
— Танька, ты дерьмово занимаешься сексом, но в умении возбудить ближнего своего тебе не откажешь…
— О, боже… Спасибо язычникам!
— За что?!
— Они придумали куннилингус…
На улице тьма и мокрый снег. Идем под ручку, махаем проезжающим машинам. Безуспешно. Ну что ж. Ходим по ночам, одинокие, и если кто-то слышит наши шаги, то спрашивает себя: куда крадется этот вор? Ночь — особое место для таких, как мы.
— Нас никто не возьмет, — шепчет Танька.
— Почему?
— ОНИ догадываются, что мы с тобой…
— Кто такие «они» и о чем их догадки? — хочется курить, но под снегом — бессмысленно.
— Мужики. Мужики догадываются, что мы с тобой любовницы.
— Тебя распирает гордость?
— Просто странно… Странное ощущение. Словно… словно второй раз девственности лишилась… Вика… а у нас это серьезно?
— Что именно? — оглядываюсь по сторонам. Zayebalo шлепать по лужам.
— Ну… то. ТО. САМОЕ.