Девочка, Которая Выжила

Панюшкин Валерий Валерьевич

– Да, – сказала Аглая. – Можно покупать. Но покупают что-то внутри игры за человеческие деньги только буржуи. Буржуев никто не любит.

– Кроме производителей игры, – улыбнулся Елисей и, не дотерпев до разрешенного разворота, свернул в Николоямскую улицу в неположенном месте под мостом.

Инспектор дорожной полиции, который охотился тут не на покемонов, а на людей, как раз отвернулся и потрошил старика в стареньком «опеле». Старик разводил руками, доказывал что-то беззвучно, например, что еще в 1970 году поворот тут был, а теперь неожиданно

отменили. А инспектор смотрел на него, как паук на пойманную муху. И ждал, пока добыча кончит трепыхаться. И Елисея с его «кайеном» не заметил.

Когда Елисей привез Аглаю домой, он с первой секунды по запаху определил, что бывшая жена за пять лет раздельной с ним жизни научилась готовить. До развода в их семье готовил Елисей. Семейный разлад, то, что жена завела любовника, Елисей обнаружил, не прочтя ее переписку, не поймав ее на новом способе целоваться или брать в рот, – нет, он сам вдруг стал хуже готовить, ему перестали удаваться давно отработанные рецепты. Он словно бы подсознательно почувствовал, что вот готовит, например, ризотто с белыми грибами, а этого ризотто никто не ждет, и никто ему не радуется. Свои собственные романы на стороне не мешали Елисеевым кулинарным способностям, а роман жены помешал. Признания, разоблачения и расставание случились после.

За пять лет жизни порознь равновесие наладилось. Из кухни пахло китайскими хрустящими баклажанами. Бывшая жена нарезала их ломтиками, обваливала в смеси крахмала и муки, обжаривала до золотистой корочки в кипящем масле, раскладывала на салфетке, чтобы лишнее масло ушло. И одновременно готовила соус для них из всего на свете: из имбиря, чеснока, соевой пасты, перца, меда и крахмала, благодаря которому соус густел и стекал с ложки в соусницу так же медленно, как медленно автомобильная пробка за окном стекала вниз к Яузе.

Елисей подумал, можно ли теперь, когда все перебесились, их совместную жизнь починить, но тут бывшая жена отвлеклась от баклажанов, поцеловала его, и стало понятно, что починить нельзя.

– Ну, как прошло? – спросила бывшая жена, возвращаясь к баклажанам.

– Хорошо, – Аглая поставила чайник и приготовилась заварить себе мате. – Пришел психолог какой-то знаменитый, я забыла, как зовут.

– Матвей Брешко-Брешковский, – подсказал Елисей.

– Брешко-Брешковский?! – жена переворачивала баклажаны и, услышав имя звезды, развернулась так быстро, что один хрустящий ломтик вылетел из сковороды и упал на пол. – Это же крутой психолог. И что он?

Елисей присел на корточки, поднял с пола баклажанину и положил в рот.

– Прекрати есть с пола! – хором воскликнули жена и дочка.

– Быстро поднятое не считается упавшим, – Елисей прожевал баклажан с виноватым видом.

– Пап, я не понимаю, как ты можешь…

– У вас что, пол грязный?

– Пап, я серьезно, нельзя есть с пола.

– Ладно, – прервала жена всегдашний их спор о гигиене. – Что Брешковский?

– Хороший, – Аглая тряхнула головой. – Он сразу

определил меня как близкую, посадил рядом с собой и обнял.

– Тебе было приятно, что обнял? – спросил Елисей, не позволявший себе обнять дочь лишний раз, считая это нарушением границ.

– Ну, – Аглая задумалась, – можно было обнимать не так крепко, но вообще-то было приятно. Надежно как-то. А потом мы разговаривали.

Явился ростбиф. Идеальный, кстати сказать. Перламутровый на разрез. Елисей удивился, потому что жена прежде имела обыкновение превращать любое мясо в подошвы. А теперь она нарезала ростбиф тонкими ломтиками, занесла соусницу над баклажанами…

– Мам, только мне отложи без соуса, я же не люблю ничего смешивать.

– Прости, – жена отложила Аглае в тарелку несколько кусков баклажана, они слегка звякнули о фарфор. – А я не люблю вытягивать из тебя клещами. Рассказывай. Про что вы говорили?

– Про то, что творческие способности противоречат воле к жизни.

– Это Брешковский так сказал? – жена разложила ростбиф.

– Да, и он, кажется, прав.

Елисей похолодел.

– Ерунда, – сказал он. – Полно было жизнерадостных гениев.

– Например? – парировала Аглая.

– Пушкин.

– Погиб в тридцать семь лет.

– Моцарт.

– Погиб в тридцать пять.

– Черт!

– Черт – это композитор такой или поэт?

Елисей судорожно шарил в памяти. Должен же быть кто-то, кто-то великий и прекрасный, кому нравилась жизнь, кто прожил долго и счастливо, насоздавал кучу светлых шедевров, кто-то, кому памятник стоит на главной улице. Гендель? Но Генделя Аглая не знает. Мендельсон? Но при всем своем благополучии он умер в тридцать восемь лет. Кто там у нас стоит в центре Москвы? Маяковский? Покончил с собой. Есенин? Покончил с собой. Высоцкий? Извел себя наркотиками и водкой. Грибоедов? Убит. Черт!

– Искусствоведы, ешьте ростбиф, – вмешалась жена.

Аглая взяла отца за руку и сказала:

– Пап, ты за меня переживаешь? Я не покончу с собой, не бойся.

– Ешьте ростбиф.

– Он, кстати, прекрасный, – Елисей принялся жевать. – Как тебе удалось?

– Я освоила твой термометр для мяса.

Расставаясь с женой, Елисей не взял ничего совместно нажитого. Некоторые его рубашки остались висеть у бывшей жены в шкафу. Даже переехал в новую ее квартиру термометр для мяса, которым она прежде не умела пользоваться.

Колокольчик звякнул. Барменша Маша провозгласила счастливую минуту, но в баре не было никого – будний день. Елисей не торопясь подошел к стойке и заказал «тройного Юрика», так у них в баре нежно назывался виски Isle of Jura. Маша плеснула на глаз, и это было щедро. Села напротив, подперла кулаками голову.

– Хочешь поговорить об этом?

– О чем? – Елисей сделал большой глоток и почувствовал, как будто узел в груди расшнуровывается. – Нет, не хочу. Лучше ты расскажи мне что- нибудь.